платье, танцующей с Бартоломео на нашей свадьбе. Потом я представила себе, как разъярится мама, узнав, что я сбежала. Я ведь знала, что она хочет оставить меня при себе, помогать на ферме. А потом, когда она состарится, я займу ее место. Если разрушить ее планы, она превратится в настоящую фурию.
Мы подошли к развалинам замка Конте Руджеро. Его зубчатые стены обрамляли изумрудное небо. Здесь мы играли в детстве: Бартоломео был арабским принцем, а я — загадочной восточной королевой.
Бартоломео провел меня внутрь и сказал:
— Роза, прежде чем я уеду, мы должны еще кое-что сделать, чтобы по-настоящему принадлежать друг другу, и тогда никто не сможет нас разлучить.
Притянув меня к себе, он стал расшнуровывать мой лиф. Я не возражала. Не видела причины, почему бы ему этого не сделать. Потом он покрыл теплыми, влажными поцелуями мои губы, щеки и мочки ушей. Язык Бартоломео проникал мне в уши, словно изучая их, и его хлюпанье сливалось с учащенным дыханием.
Я вся горела от смущения и в то же время была нестерпимо счастлива.
Язык Бартоломео заскользил по моей шее, я ощутила нежное покусывание. Потом, обнажив мои груди, Бартоломео сжал губами сначала один сосок, затем другой, он целовал их, сосал и покусывал, пока они не затвердели, формой, размером и строением напоминая плоды шиповника.
Все это время Бартоломео что-то бормотал, нежно и вкрадчиво, как легкий бриз. Его слова струились, как ручеек, отдавались под сводами полуразрушенных башен и постепенно стихали, рассыпались, навсегда исчезнув и оставшись лишь в моей памяти.
Я помню, что испытывала в равной степени и возбуждение, и чувство вины. Мне хотелось и убежать, и продолжать, еще и еще. Меня пробивало током, разряды пронизывали все тело и пульсирующей болью скапливались в чреслах, а я была слишком наивна, чтобы все понять и просто наслаждаться.
Бартоломео сорвал с меня платье и длинные панталончики, и теперь я стояла совершенно голая, залитая лунным светом и пунцовая до корней волос.
Я вся дрожала, хотя холодно мне не было, и, пока мой любимый раздевался, так страдала от нестерпимой боли, что хотелось кричать. Я была потрясена, увидев его пенис в состоянии эрекции, и даже чуть не разозлилась оттого, что он стоял под острым углом к телу.
Он казался предметом, живущим своей собственной жизнью, и я была напугана его похабным великолепием. У меня было восемь братьев, но я никогда не видела ничего подобного. И, если честно, он был отвратителен и очарователен.
Бартоломео подтолкнул к нему мою руку, я неуклюже и нерешительно взяла его, не зная, что с ним делать. Вот уж когда я перепугалась! Я почувствовала что-то гладкое, твердое, прохладное, до чего никогда раньше не дотрагивалась. Видимо, я все сделала правильно, потому что Бартоломео прерывисто задышал и повалил меня на землю. Он взгромоздился сверху и оказался очень тяжелым для такого стройного парня. Я не могла дышать, но говорить ничего не стала.
И вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовала резкую боль в потайном местечке между ног. Эта боль пронзила меня, как горячая кочерга. Тогда я еще не знала, что это в меня вонзается Бартоломео.
Я громко вскрикнула, но он закрыл мне рот своими губами, и теперь я совсем не могла дышать. Я тщетно пыталась вывернуться из-под Бартоломео, освободиться от той грубой и настырной штуковины, которая раздирала меня на части и явно собиралась убить.
В тот самый момент, когда я поняла, что вот-вот умру, Бартоломео в последний раз очень сильно и резко воткнулся в меня и вдруг замер, ловя ртом воздух и так тяжело навалившись на мою грудную клетку, что я чуть не задохнулась.
— Извини, что сделал тебе больно, Роза, — изрек Бартоломео, когда наконец перевел дух. — В первый раз всегда бывает больно. В другой раз пойдет гораздо легче.
Но я-то уже точно знала, что никакого другого раза не будет.
— А тебе разве не было больно? — спросила я.
— Конечно нет, — ответил Бартоломео. — Когда я спускаю, я испытываю облегчение. Все мои проблемы кажутся пустяшными, и я чувствую себя как парящая над океаном птица, как перышко, плывущее по волнам.
Я искренне не понимала, как такое может быть, но мои размышления были внезапно прерваны: я обнаружила, что у меня все ноги с внутренней стороны перемазаны кровью.
— Ты убил меня, Бартоломео! — захныкала я, указывая на кровавые пятна.
Нет, Роза, не убил. В первый раз у девушек обычно бывает кровь. Разве ты не знаешь?
Бартоломео улыбнулся мне, как дурочке, и стал обтирать мои ноги, приговаривая:
— Роза, мне очень многое нужно тебе объяснить, хотя это должна была сделать твоя мама. Я скажу тебе все это, когда мы снова будем вместе.
— Ладно, — согласилась я, испытав облегчение оттого, что не умру, и, приникнув к Бартоломео, покрыла его лицо поцелуями.
— Святой отец, простите мне, ибо согрешила, — сказала я, крестясь, когда стояла на коленях и исповедовалась.
— Каков же твой грех, дитя мое? — спросил падре Франческо через решетку исповедальни.
Я ответила не сразу — подбирала слова. Мне было мучительно стыдно и казалось, будто мир вдруг изменился и уже никогда не станет прежним. Я теперь не та девочка, которой была еще вчера. Все вокруг совершенно иначе.
Было уже очень поздно, когда я рассталась с Бартоломео на верхних пастбищах. Он задержался слишком надолго. Ему следовало уехать раньше, но очень уж трудно было расстаться. Он много раз отправлялся в свое далекое путешествие, но поворачивал назад и бежал за прощальным поцелуем, потом еще за одним, и еще. Наконец его силуэт скрылся в темноте, и мои глаза наполнились слезами. Тогда я через ворота вернулась на ферму и тихонько прошмыгнула по лестнице в la cucina.
Я никак не могла избавиться от ощущения дискомфорта, меня не успокоило даже приготовление fritteddа. А если даже это не действовало, значит, дело плохо.
Я на цыпочках прокралась в свою комнату, умылась и взглянула в зеркало. Мне показалось, что мое лицо изменилось. Я выглядела старше, не как всегда. Сняв запачканную одежду, я почувствовала, что моя кожа еще хранит запах Бартоломео, теплый и изысканный аромат овечьей простокваши, ячменя и костра.
Смывать этот запах мне не хотелось.
Гораздо сильнее пахло у меня между ног — чем-то мускусным, соленым и острым. Я знала, что мамин отменный нюх молниеносно учует чужие запахи, едва она утром войдет в lа cucina. Поэтому я весьма неохотно оттерла их мочалкой, а панталончики спрятала
