— Я читала в одном научном журнале, — сказала Дульсе Мария, — что удержание огромного количества мертвых на кладбищах, уменьшает количество природного фосфора, который люди накапливают в своих костях… Поэтому не кажется смешным желание передовых людей кремировать их, рассеивая прах по земле…
— На таком кладбище понимаешь, — сказал Блас, оглядывая теряющиеся вдалеке беломраморные обиталища мертвых, — что Куба богатая страна.
— Она действительно богатая, только не везло ей с правителями, как бы они себя ни называли…
— Дульсе Мария, если бы у тебя были деньги, много денег, что бы ты сделала для острова?
— Спрятала бы их до лучших времен…
— А тогда?
— Устроила бы для всех наших детей кругосветное путешествие, чтобы они поняли, какая скудная и печальная у них жизнь здесь… Чтобы возненавидели эту душную тропическую казарму, в которой они живут, отрезанные от всего мира…
Блас обнял ее, несколько минут они шли молча. На глазах у нее были слезы.
— Многим детям у нас матери дают, отправляя их в школу, лишь чуть подслащенную воду… И это на сахарном-то острове!
Блас еще крепче прижал девушку к себе… Наконец Блас остановился. И указал на скромную мраморную плиту, на которой была выбита надпись:
«Мария Эскаланте
(1925–1964)
Мир праху твоему.
Любящий сын Алехандро».
— Ты… Алехандро? — тихо спросила Дульсе Мария.
Марианна вошла вслед за Джеймсом в танцевальный салон «Эль Сапатео» с опаской.
Перипетии ее непростых отношений с Луисом Альберто заставляли ее быть осторожной при каждом появлении на людях без него. В людных местах всегда найдется недоброжелатель с неуемной фантазией, злым сердцем и длинным языком.
Впрочем, она вольна делать то, что считает нужным. Единственным арбитром между ней и Луисом Альберто может быть только ее совесть.
Сколько раз она с горечью видела, Как никакие резоны и доказательства не принимались в расчет его охваченным ревностью разумом. Только совесть была ей утешением в тяжелые дни, недели и годы их размолвок.
Сейчас она потешалась над собой, над своим согласием посетить это «злачное место».
Один раз в юности она была на танцах, куда ее пригласил кузен Диего Авилла, писаный красавец, полагавший, что она поддастся его мускулистым домогательствам, а позднее решивший завоевать вместе с ее сердцем и… ее ранчо.
Она вспомнила, как неумело перебирала ногами, и Диего, немного приподняв ее над полом, стал плясать с ней, как с куклой.
Она сказала Джеймсу, что предпочла бы осмотреться, и он пригласил ее за столик, заказав два бокала вина, оливки и шкварки-«чичарронес».
В танцевальном круге она увидела Кармен в объятьях высокого худого парня, пригибавшегося к ней, Кармен помахала Марианне рукой, и ей стало легче оттого, что рядом находится знакомая…
Джеймс пользовался успехом — к столику то и дело подлетали девушки, для каждой из которых у Джеймса находилось небрежное, восторженное или нежное словцо.
На невысокой эстраде расположился оркестр, довольно складно исполнявший «дансон». Несколько пар размеренно следовали каденциям этого сдержанно-жаркого танца.
Джеймс попросил у Марианны разрешение ненадолго покинуть ее — он пошел танцевать с миловидной высокой блондинкой в коротком платье с пышными оборками. Со стороны Джеймс походил на штатного танцора, которых нанимают в салоны для услады пожилых одиноких посетительниц.
Марианна с улыбкой наблюдала за танцующими.
Один из кавалеров, сухощавый старик лет семидесяти, мог бы послужить иллюстрацией для книги о танцах в провинции: редкие набриолиненные волосы, тонкие усики, темные очки, белый костюм из тропикаля, коричневый галстук и такого же цвета платочек в кармашке пиджака, двухцветные — коричнево-белые — штиблеты, большой золотой перстень, золотые запонки и толстый золотой брелок на запястье.
Ладонь дамы повернута кверху, словно она гордо несет поднос, но вместо подноса на ее ладонь опирается левая рука кавалера, а правая — деликатно, но с необходимым усилием держит даму за талию. Откинутые назад плечи кавалера позволяют ему вминаться ниже пояса в соответствующее место партнерши, застенчивость или любопытство которой определяют степень отодвинутости ее от опасного казуса…
За столик к Марианне со своим бокалом подсела коротко остриженная рыжая толстушка лет сорока пяти в черном пиджаке поверх джинсового комбинезона, с белой сумочкой под мышкой. Восторженная, будто приклеенная улыбка на ее лице свидетельствовала о безграничной печали ее одиночества.
— Вы первый раз у нас в салоне? — дружелюбно спросила она.
— Да.
— Меня зовут Селия.
— А меня Марианна.
— По выговору вы здешняя, но только я вас раньше у нас в Сан-Мигеле не видела.
— Я живу в Мехико. А здесь у меня ранчо.
— Какое?
— Ранчо Вильяреаль…
— Так ты Марианна! Тебя не узнать! Какая элегантная! Ты меня, наверно, не помнишь?
— Селия, лицо твое мне знакомо… Но, знаешь, один мой друг говорил в таких случаях: лицо отлущилось от имени! Где-то друг друга видели, а вспомнить не можем…
Селия расхохоталась.
— Мой отец был ветеринаром, наш дом недалеко от твоего ранчо. Так как мама рано умерла, отец иногда оставлял меня у вас…
Селия погрустнела.
— Вот… Прихожу сюда танцевать… Если, конечно, находится кавалер…
Они пили и вспоминали свое детство.
Марианне стало тепло и уютно среди этого шума и гама, дыма и света. Несколько раз к столику подходили и приглашали Марианну на танец. Она отказывалась и стыдилась, что приглашают только ее.
— Новенькую увидали, и уже глаза навыкате! — сказала она в свое оправдание. — А ты часто сюда приходишь?
— В конце недели обязательно. Знаешь, тут хорошо. Народ славный, мужчины одеваются по старинке… И относятся к даме как истинные кабальеро. Неважно, красавица ты или уродина и сколько тебе лет… Настоящие танцоры не курят… После танцев чувствуешь себя моложе. И… хочется невероятного!
Она покрутила рыжей стриженой головой, доверительно положила руку Марианне на плечо и заразительно рассмеялась.
— А какие у тебя отношения с Ирмой? — спросила она. — Ты уже повидала ее?
— Ты о какой Ирме?
— О твоей мачехе.
— Разве она… вернулась?
— С полгода. Говорят, она развелась в Мехико, долго болела. Теперь снова живет у себя в Куэрамаро.
Марианна не стала рассказывать Селии, которая, по-видимому, ничего не знала о проделках Ирмы в столице, что Ирма, если с кем и «развелась», так это с законом! А Марианна-то полагала, что ее «болезнь» должна была продлиться еще лет десять…
