Тэмуджин послал уведомление кераитам и через некоторое время соединился с Тогрулом и его братом Чжа-гамбу (тибетский титул, присвоенный этим принцем). Как не странно, войска Тэмуджин не привел, но когда союзники, с трехдневным опозданием прибыли к месту встречи, то Джамуха их ждал во главе двух тумынов (тьмы) своего и тэмуджиновского. Видимо, влияние джаджиратского вождя среди монголов были больше, чем у кого бы то ни было. И когда Джамуха взял на себя составление диспозиции и командование, то против такой инициативы никто не возразил.
Тумын – букв, десять тысяч воинов – число условное; часто эти дивизии были в неполном составе. Но даже в этом случае монголов и кераитов было больше 30 тыс., т.е. в 100 раз больше, чем напавших меркитов. Но даже при таком численном перевесе монголы стремились использовать фактор внезапности. Все вместе заставляет думать, что за спиной у меркитов были большие силы из людей, настроенных к монголам враждебно, и монголы это знали. Видимо, меркиты были не монголы или тюрки, а тогда остается только самодийская группа, к коей их, и следует причислить.
И ведь вот что любопытно: огромная армия, равная тем, с которым Чормагун завоевал Иран, а Батый прошел насквозь через Русь, была приведена в действие не для покорения меркитов, а согласно официальной версии, для возвращения трех пленных женщин. Хотя Джамуха и заявляет, что «налетим в прах сокрушим ... весь народ, народ до конца истребим» (Сокровенное сказание. § 105), но это похвальба. Ниже мы увидим, что никто из четырех воевод к достижению этой цели не стремился. Наоборот, к походу готовились чрезвычайно тщательно, но крайне быстро, чтобы сохранить преимущество внезапности.
А меркиты, почему-то, контрудара не ожидали. Трудно объяснить это легкомыслием их вождей, потому что впоследствии Тохта-беги и Даир-Усун проявили себя как незаурядные полководцы. Они рассредоточились и, очевидно, не предполагали, что Тэмуджин сможет поднять против них своих соплеменников. Это их погубило.
Монгольско-кераитская армия выступила из урочища Ботогон-борчжи (с верховий Онона) поздней осенью, когда полынь пожелтела, рыбаки приступили к осеннему лову, а охотники к охоте на соболя (Сокровенное сказание. § 105 и 109). Быстро добравшись до реки Хилок, монголы были вынуждены переправляться не вплавь, что было бы быстро, а на плотах, чтобы промокшие люди не застыли на ветру. Здесь они потеряли темп наступления, а меркитские рыбаки и охотники, завидев подходившего к реке врага, бросили свои занятия и поскакали, чтобы предупредить своих соплеменников. Благодаря этому, Тохта-беги и Даир-Усун, а также весь меркитский улус в панике бежали вниз по долине Селенги. Счастливым удалось спастись в «Баргуджин», т.е. за Байкал[54].
Отставшим пришлось плохо. Монголы застигли убегавших меркитов в лесистых низовьях Селенги ночью. Кераиты и монголы «гнали, губили и забирали в плен беглецов» (Сокровенное сказание. §110). Исключение составил сам Тэмуджин. Он обогнал толпу бегущих и громко кричал: «Борте, Борте!» Она услышала его оклик, соскочила с телеги вместе со старухой Хоахчин, и обе женщины ухватились за знакомые им поводья Тэмуджинова коня. При свете месяца они узнали друг друга и обнялись. Тут Тэмуджин coвершил еще один не вполне понятный шаг: он послал нухуров к Тогрулу и Джамухе с просьбой прекратить преследование. Это спасло многих меркитов, так как они, видя, что резня прекращена, тут же расположились на ночлег.
Меркитам в ту ночь угрожали не только монгольские сабли. Осенняя тайга, при невозможности развести костер и обогреться, чтобы не выдать себя врагу, сулила старикам и детям смерть от утомления и холода. Поэтому прекращение преследования было равносильно согласию на капитуляцию, причем, те, кто мог и хотел бежать, получили эту возможность. Среди последних был богатырь Чильгир, которому отдали пленную Борте в наложницы. Его не преследовали. Как ни странно, от монголов бежала мать Бельгутая – Сочихэл. Она не пожелала даже увидеть сына, который нашел ее дом. Когда Бельгутай открыл правую дверь, его мать, накинув рваный тулуп, вышла в левую, только, чтобы не видеть сына. Разъяренный Бельгутай стал стрелять в сдавшихся меркитов и перебил тех, кто участвовал в набеге на гору Бурхан. После того, как его уняли, родственниц убитых разделили победители: миловидных – в наложницы, прочих – в домашнюю прислугу.
А потом, как некогда ахейские цари от развалин Трои, монгольские вожди разошлись по домам. О территориальных приобретениях не было и речи.
Испытание, посланное Тэмуджину судьбой, не окончилось с возвращением любимой жены. Борте вернулась беременной и вскоре родила сына – Джучи. Тэмуджин признал его своим сыном и заявил, что Борте попала в плен уже беременной. Но сомнение грызло и отца и сына. Оба они не были счастливы. В семье и ставке роились сплетни, которые преследовали Джучи до самой смерти. Даже родной брат в присутствии отца назвал царевича «наследником меркитского плена»[55] (Сокровенное сказание. § 254), чем вынудил его отказаться от претензий на наследие престола в пользу младшего брата.
Официальная история монголов, версия которой сохранена Рашид-ад-Дином, не могла обойти молчанием этот общеизвестный факт, который к тому же показывает, сколь беззащитен было в молодости будущий великий завоеватель. Для нас, людей XX века такой подъем от бедности до вершины власти кажется знаменательным явлением, но для людей ХIV в. трудно было признать, что народ не ценил своего будущего вождя и не помогал ему. Поэтому Рашид-ад-Дин опускает пленение Борте и ее из истории подвигов хана Чингиса, но вводит этот эпизод в биографию Борте, являющуюся примечанием к его книге. Делает это он крайне осторожно, употребляя оборот, которым в персидской историографии намекается на отсутствие достоверности сказанного: «Утверждают следующее», а ответственность за переданное пусть лежит на тех кто «утверждал».
Якобы, меркиты увели в плен беременную Борте и отдали ее кераитскому хану, а тот вернул ее, вместе с новорожденным сыном, Чингису[56]. Тенденциозность версии очевидна.
В этих сложных обстоятельствах Тэмуджин показал то величие духа, которое затушевали и официальная, и «тайная» истории. Первая поливала образ Тэмуджина лестью, пока не превратила его в лакированную куклу, а вторая собирала сплетни и сдабривала ими повествование.
Вдумаемся не в слова, а в суть дела. Тэмуджин проявил великодушие, пощадив меркитов, за исключением одного (из трех вождей набега) Хаатай-Дармалы, которому надели колодку и увезли судить на место преступления, т.е. на гору Бурхан. Сына признал, жену не попрекал, друзей – Тогрула и Джамуху поблагодарил и, самое главное, не велел разыскать обидчика Чильгира и свою мачеху Сочихэл. Вопрос о последней очень сложен. Будто бы она мотивировала свои бегство от любящего сына Бельгутая тем, что ей «стыдно смотреть в глаза детям», которые «поделались ханами», а она мается с простолюдином, который только месяц прожил с ней. Ой, врет баба! Ни Бельгутай не сделался ханом, ни она не успела бы привыкнуть к похитителю за столь краткий срок. А стыдно ей, действительно было потому, что без помощи кого-то из Борджигинов меркиты не смогли бы найти их ставку. Но если Сочихэл последовала примеру своего старшего сына Бектера, то понятен и целенаправленный набег меркитов, и ее привязанность к новому мужу, и бегство в тайгу, потому что она не знала, раскрыта ее предательская роль или нет. Но честный и искренний Бельгутай не подозревал свою мать, поэтому он был в отчаянии, потеряв ее. Да, тяжела была доля Тэмуджина, окруженного лжецами и предателями! И с каким достоинством он ее нес, не дав понять Бельгутаю, которого он любил, чем занимались его брат и мать! Такая выдержка ради стремления к цели и есть характерная черта пассионарного человека.
А теперь поставим вопрос иначе: что думали меркитские вожди, бросая 300 всадников в набег на целый народ? Как могли они не ждать контрудара? А ведь, они не приняли никаких мер предосторожности. Простительно ли такое легкомыслие?
Однако вспомним, как вели себя монголы двадцать лет назад, когда они потеряли Амбагай-хана, предательски выданного татарами на казнь. Выбрали нового хана и напились. А после смерти Есугея-багадура – разграбили имущество его сирот. Таких врагов меркиты не опасались.
Но прошли годы, и число пассионарных особей в популяции возросло; соответственно изменился характер этноса. Равнодушие перестало быть нормой поведения. Более того, оно стало презренным. За обиду одной монголки 40 тыс. воинов сели на коней, и уговаривать их было не нужно. Конечно, не все они искали выхода обуревавшей их энергии. Наверно многие из них могли бы, подумав, остаться дома и есть жирную баранину, но думать им было некогда. Энергичные и горячие энтузиасты в их среде создали такое настроение (или такое напряжение биополя этно-социальной системы), что оставаться в юрте стало позорно. А после того, как воины встали в строй, их повлекла лавинообразная инерция системы, приведенной в движение, остановить которое, до достижения цели, мог только равновеликий встречный удар.
