54. Д. Павлов. Указ. соч., с. 166–167; Оборона Ленинграда, с. 21–23.
55. M. Gilas. Op. cit., p. 125.
56. R. e Z. Medvedev. Krusciov, p. 45–48; Очерки по истории Коммунистической партии Украины, Киев. 1964, с. 574–575; Советская интеллигенция, с. 305.
57. Р.А. Медведев. Указ. соч., с. 966. По поводу Басова см. также: В. Бичевский. В начале войны под Ленинградом. – «Военно-исторический журнал», 1963, № 1, с. 64.
58. Kruscev ricorda, p. 611–612.
59. Р.А. Медведев. Указ. соч., с. 969–970; R. е Z. Medvedev. Krusciov, p. 54–56; XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет. М., 1962, т. 2, с. 404; XX съезд., т. 1, с. 94. (Указание на национализм как на основание «дела», содержится в: Khrushchev Remembers, v. 1, p. 256; но принимать его можно лишь с учетом тех оговорок, которые были сделаны по поводу этого источника).
60. Верность данного анализа не опровергается даже наиболее полемически заостренными работами, в которых события реконструируются под особым углом зрения. Это можно видеть даже по работе, написанной с откровенно сионистских позиций: Christian Jelen, Leopold Unger. Le grand retour. Paris, 1977, p. 39–49.
61. И.В. Сталин. Соч., M., 1953, т. 13, с. 28.
62. llja Ehrenburg. Op. cit., v. 6, p. 134. О вдохновителе всей деятельности комитета см. Михоэлс. Статьи, беседы, речи. Воспоминания о Михоалсе. М., 1964.
63. Ester Markish. Le long retour. Paris, 1974, p. 178.
64. Правда, 15 января 1948 г.
65. Наиболее впечатляющее свидетельство, возлагающее ответственность за инициативу в организации этого преступления на Сталина, содержится в: S. Alliluieva. Op. cit., p. 164–165. Подтверждают это и работы: llja Ehrenburg. Op. cit., v. 6, p. 135; Ester Markish. Op. cit., p. 179–182; R.A. Medvedev. Op. cit., p. 971.
66. Ester Markish. Op. cit., p. 187–193; P.A. Медведев. Указ. соч. (русское изд.), с. 972–973; llya Ehrenburg. Op. cit., v. 6, p. 141 – 142.
67. P.A. Медведев. Указ. соч., с. 1001 – 1002.
68. Большевик, 1948, № 6, с. 69.
69. Культура и жизнь, 30 января 1949 г.
70. Ilja Ehrenburg. Op. cit., v. 6, p. 142.
71. Ibid., с. 140-141; Р.А. Медведев. Указ. соч., с. 997–998, 1001 – 1002.
72. И.В. Сталин. Соч., М., 1953, т. 13, с. 28.
I. Она носила странное название «Культура и жизнь».
II. Эйзенштейна обвиняли в том, что он «обнаружил невежество в изображении фактов» истории при создании второй части своего знаменитого фильма об Иване Грозном: он изобразил царя «чем-то вроде Гамлета», в то время как речь идет о «человеке с сильной волей и характером», а опричников, царскую вооруженную гвардию, пользующуюся в истории самой дурной славой, показал как шайку дегенератов, вместо того чтобы вывести их в качестве «прогрессивной силы» (Правда, 11 сентябре 1946 г., об опричниках см. Valentin Gitermann. Storia della Russia. Firenze, 1963, v, I, p. 189–196). Сталин проявлял большую личную заинтересованность в чрезмерном возвеличивании личности Ивана IV. Те же мотивы и опасения сыграли очень большую роль во всей этой атаке на культуру; в отношении новейшей истории они были еще более ярко выражены, в особенности это касалось только что завершившейся войны, в результате исторические исследования понесли особенно большой ущерб.
III. В этих событиях, явившихся кульминацией «ждановщины», роль самого Жданова была второстепенной. Согласно мнению некоторых авторитетных источников (Z.A. Medvedev. Op. cit., p. 122–123), он, видимо, был против удовлетворения притязаний Лысенко. Точно известно, что противником Лысенко был сын Жданова – Юрий, который уже занимал в то время важный пост в центральном аппарате партии; но даже он был вынужден понести публичное покаяние и отказаться от своей позиции в вымученном письме на имя Сталина, которое было опубликовано затем в печати (см. Правда, 7 августа 1948 г.. текст воспроизведен в: Soyiet Studies, v. 1, No 2. p. 175–177). Все это не помешало Сталину через год дать свое благословение на брак молодого Жданова со своей дочерью Светланой (S. Alliluieva. Op. cit., p. 237–238).
IV. Прилагательное «безродный», которое переводится обычно как «без родины», и русском языке имеет смысл явно уничижительный: оно обозначает в литературном языке человека без почвы, без корней и ясного происхождения и может быть понято почти как «ублюдок».
В послевоенном Советском Союзе не возникало никакой альтернативы сталинизму. Однако нечто в этом роде все же обрисовывалось в рамках коммунистического движения; в частности, признаки этого наблюдались в восточноевропейских странах: здесь существовало глубоко укоренившееся представление о возможности различных путей к социализму. Это не означало, что коммунистические руководители этих стран были антисталинистами. Напротив, они являлись искренними последователями Сталина в не меньшей степени, чем те большевистские лидеры, которые вместе со Сталиным боролись за реализацию первого пятилетнего плана, осуществляли коллективизацию и только значительно позже пришли к выводу о необходимости изменений (в 1937–1938 гг. Сталин подавил их сопротивление)[1]. Как те, так и другие пришли к выводу, что при оценке реальной действительности, с которой они сталкивались и в условиях которой им приходилось работать, они должны исходить из собственных идей и сами нести ответственность за свои решения, но в рамках сталинской системы для такого подхода не было места; в случае с восточноевропейскими странами речь шла о их внутренней национальной специфике, имевшихся собственных проблемах, собственных надеждах, о наследии их трудного исторического прошлого.
Для того чтобы раскрыть весь ход выработки этой альтернативы, необходимо вновь обратиться к тому периоду, когда проводилось совещание, созванное для создания Коминформа. Хотя уже там были сделаны первые шаги к унификации систем, Гомулка, например, продолжал еще говорить о «польском пути» к социализму, а болгары утверждали, что у них в стране будет создана «народная республика», а не «советская республика»[2]. Особенно заметные различия наблюдались при решении аграрного вопроса, и это неудивительно, так как делегаты в большинстве своем представляли страны по преимуществу аграрные. Намерения болгар или югославов, высказанные на совещании, напоминали в большей степени предложения, когда-то высказанные Бухариным или содержавшиеся в последних работах Ленина, и не то, что делалось на практике Сталиным. Венгерский деятель Реваи просто сказал, что разговоры о создании в Венгрии колхозов — дело «провокаторов и подстрекателей»[3]. Такие заявления показывали, что по данному фундаментальному вопросу развития все партии ищут свои, отличные от СССР, решения, а вопрос аграрный, крестьянский, несомненно, имел ключевое значение во всей истории возникновении сталинизма; он и в послевоенном советском обществе сохранял свою прежнюю чрезвычайную остроту.
Еще одна проблема осталась нерешенной после первого совещания /342/ Коминформа. Она отделила демаркационной линией демократический лагерь, примыкающий непосредственно к СССР, от всей остальной Европы. Но самому этому «лагерю» не была придана какая-либо определенная организационная структура вне соглашения об Информационном бюро, заключенного между девятью партиями, не было сделано ничего сравнимого с тем, что американцы создали в Западной Европе сначала в форме «плана Маршалла», а затем в рамках Атлантического пакта. Конечно, существовала сеть двусторонних договоров, заключенных еще в период войны или сразу после нее между теми странами, которые входили в антифашистскую коалицию. Но вне ее оставались страны, потерпевшие поражение, — Болгария, Румыния, Венгрия, а ведь в Коминформе их компартии участвовали на тех же правах, что и все остальные.
Югославы первыми решились вскоре после конференции в Шкларска Пореба поставить подпись под аналогичными договорами с побежденными странами. Тито принял Димитрова в Бледе и затем лично отправился в Будапешт и Бухарест, где ему была устроена великолепная встреча[I]. Белград предлагал также Албании войти в состав югославской федерации; между этими странами существовали тесные связи в период общей партизанской борьбы[4]. В этих проявлениях собственной инициативы, не свободных от желания установить свою гегемонию, находило отражение не только то, что югославы имели большой престиж среди стран Восточной Европы, который был ими завоеван в период войны, но также и то, что югославам отводилось почетное первое место вслед за Советским Союзом в деле создания Коминформа. Однако влиятельность югославов вызывала подозрительность у Сталина, который начал и сам обдумывать вопрос о том, какую структуру создать внутри лагеря под руководством СССР, хотя он и испытывал при этом определенные колебания[5]. В конце 1947 г. он задал вопрос венгерскому деятелю Ракоши, что он думает о Тито и о Югославии, где тот только что побывал; получив от собеседника исполненный восхищения ответ, Сталин встретил это проявление энтузиазма холодным молчанием[6].
