— Пускай пишет, кормить до отвала.
Немец ел и по-мальчишески улыбался бабам-стряпухам. Оставшись в нижней рубахе — снял свитер и куртку от жары, — он писал письмо. Большелицый, светлоглазый гигант с ранними залысинами, какие часто бывают у спортсменов. Бабы не могли смотреть ему в глаза — добрый, просящий взгляд, и чуть с лукавинкой и хитрецой, с болью и непониманием. Человек, мог бы на тракторе ездить, как Федька Синенкин, такой же верзила, физкультурником быть или учителем — ишь пишет как ловко!
Спиридон спрятал его письмо в планшет и сказал Крастерре:
— Переводи: с регулярной армией связи не имеем, держать в плену не можем — взвод перебить смогли, а за одним уследить трудновато — ни поспать, ни поесть. Так что пусть извинит…
Немец понял. Встал, попросил его похоронить, о своей смерти он уже написал матери, и попросил вернуть ему на кепи орлиное перо.
Он вставил перо щеголевато, разгладил складки на брюках, поблагодарил женщин за обед и перевязку и показал глазами — готов.
— Ты, Игнат, — тихо сказал Спиридон.
— У меня и так счет большой.
— А у меня Васька, сын, перед глазами.
— Вы что задумали, изверги? — вдруг закричала со слезами Люба. — Он же во всем признался!
— Веди, да подальше! — приказывал Спиридон.
Игнат хмуро сидел. Митька и Иван бесшумно выскользнули прочь — коров надо собирать. Дал командир промашку — сразу кончать надо было. А теперь сотня слюни распустила.
— Спроси его, сколько он убил наших?
Парень улыбнулся — разве не с него сняли Железный крест! А их даром фюрер не раздает!
— Выходи! — Спиридон показал на дверь.
За скалой дважды треснуло. Немного погодя еще раз — живучий попался немец.
Приближался Новый год, сорок третий.
Утром среди миллионов голубых елей срубили подходящую, поставили в землянке, украсили коровьими рогами, оружием, банками, орлиными перьями. Сварили холодец, компот из диких яблочков с кислицей, зажарили бычью ногу. Вымылись в горячем источнике. Мужчины побрились и подстригли бороды. Женщины мудрили над прическами, калили на огне немецкие шомпола, завивали кольцами волосы. Автоматический трофейный фотоаппарат запечатлел казачью семерку в разношерстной одежде, со звездочками из жести, перед сидящими куча немецкого оружия, «максим», сзади белый великан Эльбрус. По точнейшим часам егеря ровно в двенадцать выпили по кружке восьмидесятиградусной сахаровки — за полную победу. И повторили — за прекрасные горы Кавказа.
Горы стояли крепко. Гудели мачтовые леса. День прибавлялся. Вдали по горной дороге тащились отступающие немецкие части. Спиридон, знавший только тактику ловушек, волчьих ям, опасался нападать на хорошо охранявшегося врага — сзади, впереди, с боков двигались походные заставы. Разгром врага на Кавказе начался. Уже видели советских солдат. На запад, на запад катились «викинги», «эдельвейсы», «мертвые головы»…
В канун Нового года немецкие самолеты поднялись с аэродрома перед рассветом, отбомбили станицу, еще немецкую, и улетели на запад. Началось повальное отступление. Немцы скрыли склады боеприпасов, чтобы и через десятки лет продолжалась война. Они увозили мебель из госпиталей, выламывали дверные замки, срывали с окон шпингалеты, забирали у населения последнюю живность, зерно, теплые вещи. Все, что не транспортировалось, обливали бензином и сжигали. Взрывы не смолкали неделю — рвали железнодорожное полотно, мосты, пищевые заводы, санатории, вагоны, крупные здания…
Казачата, вооружившись чем попало, смело нападали на одиночных подрывников и мародеров. Какая-то женщина заколола вилами итальянца. Перестреляли саперов, пришедших взрывать Подкумский мост, построенный коммунарами. Порезали провода и вытащили толовые пакеты в знаменитой на весь мир лечебнице. Спасли памятник Лермонтову. А по главным улицам все двигалась бегущая армия — «Кленовый лист», дивизии Клейста, швырнуло огненным ветром с Кавказских гор. На боевых машинах еще не стерлись ягуары и пантеры. Баварские кони сыты. Шинели добротны — бутылочного цвета у немцев, табачного у румынов, сине-серого у итальянцев. Но шаги торопливы. И песен не поют.
Жители безбоязненно стояли у ворот, не скрывая радости на истомленных лицах. Разная мразь сматывала удочки — растерянно метались по дорогам эти людишки, потрясали жалкими бумажонками, мандатами Иуды. Солдаты грубо отталкивали их от машин, а от ворот гнали женщины и старики. Длинные гусеничные орудия, стремительно несущиеся пушки на резиновых колесах вконец оттерли с дороги предателей. Разумеется, крупные деятели бежали благополучно, но каждый до своей черты.
Стон и грохот плыли в это ясное январское утро.
Клубы дыма текли на запад, на запад, омрачая небо побежденных. Народ валил к юго-восточной окраине станицы, к спасенному мосту, где еще валялась каска убитого сапера.
Снег слепил глаза. Солнце гудело, как орган. Прошло не более получаса, как скрылся последний румын, и за рекой, на горе, старом казачьем пикете, показался всадник…
В бурке…
В алом, как знамя, башлыке…
Шапка…
На шапке — звезда!
Кинулись к нему матери, деды, ребятишки. Стащили с седла, целуют с ног до головы, плачут, на руках несут. Казачата ведут уже обряженного лентами коня, суют в шелковистые губы сахар, который сами не пробовали давно.
— Граждане, не все сразу, — шутит казак, пряча слезы, — которые помоложе, приходите вечерком…
— Сыночек! — обняла его помешанная женщина, — а говорили, что ты убитый! Сыночек, я и пирог, что ты любишь, испекла — пойдем домой…
Казак, чувствуя, что зарыдает сам, вырвался, вскочил в седло, злобно жиганул коня плетью — поскакал к новым хуторам и станицам с великой вестью.
Вторым въехал Колька Мирный — с орденом на гимнастерке, шинель, понятно, распахнута. Заголосила его мать, заплакала, худющая, как палка, Манька. Бравый вид казака пропал — лицо подростка сморщилось, хлынули слезы, задрожал подбородок…
С горы спускался стрелковый батальон. С песней, развернутым знаменем полка, в рваных стеганках, разбитых американских ботинках, в грязных бинтах. Но лица веселые, добрые, русские, хоть шагали в рядах и калмыки, и чуваши, и армяне, и узбеки. На спинах мешки, пулеметы, лопаты. Им выносили последние лепешки, кувшины с молоком. Они сами угощали солдатским пайком и приварком спасенных людей, расходились на постой солдаты, офицеры — все в одинаковой форме. Задымили бани, заиграли баяны.
У Синенкиных остановились пятеро. Мария и Анька стряпают, стирают и чинят солдатское белье, улыбаясь сквозь слезы. Они уцелели чудом — почти все заключенные сгорели в ямах с известью, осталась одна камера.
Песни и смех мешались с криками и причитаниями о погибших при оккупации.
В зимний, туманный день Мария пошла с колхозниками во двор строительной бригады, где временно расположилось правление — в бывшем правлении поселились люди. Ветер, голод, уныние. Сломанные конные грабли, ржавые бороны. Шлак и пепел в кузнечном горне. Ни щепки в плотницкой мастерской. В истории колхоза такое было впервые. Жена Якова Уланова привела тощую коровенку с множеством кругов на рогах. Дедушка Исай предложил своего ишака в пару корове — нужен же какой-то транспорт. Да ездить не на чем. Сорок бестарок немцы облили мазутом и подожгли. Линейку немецкого председателя колхоза Спиридона угнали атаманские прихвостни.
Ожесточенно курили старики самосад. Бабы собирали по дворам годную для жизни рухлядь. Иван Иванович Хмелев принес отцовский инструмент и три доски, снятые с кровати, начал мастерить верстак. Кузнец на деревянном протезе собрал ведро угля, раздувал горн, чтобы из разных железок изготовить клещи, молотки, зубила. В столовой Анька Синенкина варила на всех обед — кастрюлю овса. В конторке за бумагами и счетами сидел худой казачишка в линялой гимнастерке с орденами — председатель колхоза. Жалостливо смотрят на него казачки — председателя доедал рак.
Вдруг заревели коровы, зашелестели сотни ног по снежным кочкам. Несметное по тому времени стадо входило в ворота, цепляясь рогами и теснясь. Кожа да кости, спины в шишках — червивые. Потом вороны выклюют белых червей из коровьих спин, клоками опадет грязная шерсть, дожди и солнце, сочные травы вычистят их до блеска.
Семеро смертельно уставших пастухов едут за стадом на конях — не то едут, не то спят в самодельных седлах. Исправно несут свою службу собаки, не давая коровам расходиться. Набежали люди, обступили героев. Председатель колхоза представился пастухам:
— Здравствуйте, Скрыпников Иван Филиппович, председатель.
— Полковник Есаулов, председатель колхоза тож. Принимай, Иван Филиппович, скотину…
Слез с коня и обнял заплакавшую Марию и сам подозрительно сморкался.
