верудовольные своею реестровкою да винокурением во всю меру своей надобности, не
воспользовались местом и временем для того, чтобы вопрос о вере и церкви возвратить
к положению до-униятекому. Но польская историография тем не менее—в общем
смысле Зборовского договора видит, что Хмельницкий посредством него сделался
силою, в виду которой королевская власть не значила ничего, и что шляхетская Речь
Посполитая, при таком договоре, не могла существовать. В своем положении (говорит
она) козацкий гетман мепее зависел от короля, нежели крымский ханъ—от султана: ибо
власти крымского хана не обеспечивала чужеземная сила, а вера и обряд соединяли его
с государством оттоманским и ставили в известную зависимость от стамбульского
калифа. Должностное лицо Речи Посполитой, имеющее 40.000 войска номинально и
100.000 в действительности, с неограниченною властью над ним, такое лицо, владея
булавой, которой нельзя было отнять у него без войны с Крымским Юртом, никак не
могло быть фактически подданнымъ
.
53
короля и Речи Посполитой. Чтоб уравновесить его власть, Польше оставалось из
республики сделаться самодержавною монархией, подобно Московскому Царству.
Самое расширение Крымского Юрта по Ворскло и Тясмин (замечу от себя) убивало
только русскую идею в Малороссии, грозило Москве потерею права на вотчину её
государей, но для ИИолыии делало нашу родину таким же неодолимым ханством, как и
Крымское.
Мудреные и опасные для панов переговоры с Хмельницким тянулись до сумерек.
Особенно трудно было убедить его присягнуть. Не даром он говорил царскому
дворянину, Уииковскому: „Целовали мы крест служить верой и правдой королю
Владиславу, а теперь в Польше и Литве выбран королем Ян Казимир. Короля мы не
выбирали, не короновали и креста ему не целовали, а потому стали свободны". Теперь
эта свобода исчезала юридически, да и фактически русский единовладник и
самодержец делался одним из польских королях. Наконец Хмельницкий присягнул
условно, сидя на коне. Присяжный лист читал ему Адам Кисель.
Когда эта формальность была исполнена, от него потребовали, чтоб он отступился
от Чаплинской, которой православное венчанье при живом муже католике, очевидно, и
сам Кисель считал недействительным. Хмельницкий мог бы отвечать спокойным
отказом, но он чувствовал, что находится между ханом и королем, как между двумя
силами, которые из-за своих выгод могут погубить его. Непредвиденная потеря дикого
самодержавия мучила его до такой степени, что он обнаружил, может быть,
скрываемую под покро* вон других обид боль своего мстительного сердца, и вскричал
ревниво: „Нехай лучче король звелить утяти мени голову"!
Присягнув хранить ненарушимо Зборовский договор, Хмельницкий не соглашался
никоим образом просить у короля лично прощения и присягать на верность подданства.
Поляки объясняют это упорство страхом убийства или предательства, который
успокоился только после того, как послали к нему заложником Юрия Любомирского.
Но мы, в жилах которых течет все та же кровь, которая проявила себя в этом уроде
нашей Малорусской семьи5 позволяем себе думать, что главную здесь роль играли
-гпрезрение к избранному среди презираемых козаком „Жидовъ", ненависть к
обидчику, поставившему ничтожного Забугекого наравне с ним, творцом своей
фортуны, и то чувство, которое заставляет иногда разбойника бояться взгляда своей
жертвы.
54
.
Кап бы то ни было, утром в пятницу 20 (10) августа, Хмель наш приехал к королю с
сыном в сотне лошадей. Сцену свидания кота с мышью сочинители Декларации и
Привилегии описали таким образом.
Хмельницкий сошел с коня далеко от королевской палатки. Киеель ввел его в
палатку. Хмельницкий бросился королю в ноги, молил о милосердии и говорил, что не
таким бы способом желал бы его приветствовать.
Эти слова, если они были произнесены Хмельницким, отзываются тою
демонической иронией, с которой он выражал князю Заславскому желание отдать ему
поклон лично со всем Запорожским Войском. Напоминают они также и его застольное
слово к Жаденову и Котелкину: „Не того бы мне хотелось, и нс так бы тому и быть".
Ему бы хотелось отправить его королевскую милость, своего милостивого пана, к их
милостям коронным гетманам, а с панами-,,Жидами" разделаться ио-козацки.
По рассказу присяжных фальсификаторов, Хмельницкому отвечал Лев Казимир
Сопига, что король подражает солнцу, которое всходит для добрых и злых, что он
прощает его преступления и надеется, что запорожский гетман вознаградит за них
цнотою и верностью. К отому фальсификаторы прибавляют, что, „поговорив с ним
немного, король удалился".
Иначе рассказывали Поляки Кунакову. Они присочинили, будто хан был у короля с
поклоном, а вместе с ним и Хмельницкий, но тем не менее молчали о различных
выдумках королевских секретарей и современных книжников: о его иаденье к ногам, о
его слезах, о его риторической речи, которую будто бы он произнес „с чувством своего
достоинства", как прилыгает от себя малорусская историография. Кунаков пишет о
Хмельницком, что „едучи де Богдан Хмельницкой к королю, метал древкомъ"... „и
король де говорил Хмельницкому: досыть тебе быти нам неприятелем, и до ласки
пашей тебя лрииущаем, и все вины твои тебе и всему Войску Запорожскому отдаем, и
тебе то годится нам и Речи Посполитой заплатить услугою своею. II Хмельницкой до
короля мо* лыл: Горазд, королю, мбвишгь, а вежства и учтивости никакие против тех
его королевских речей всловесне и ни в чем не учинилъ".
Литовский канцлер Радивил прибавляет, что Хмельницкий присягнул на верность
королю, сидя на стуле, и это место польский переводчик его латинских „Мемориаловъ"
опустил, как и многое
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЫШГ.
55
шокирующее Поляков *). Слова Хмельницкого, что не таким способом желал бы он
приветствовать короля, также записал Радивил, и они тоже пропущены переводчиком.
Для урегулирования правды и вымыслов, необходимо помнить, что Хмельницкий
„казнил королевских пословъ* и сам величался этим перед московскими людьми; что
после Зборовского договора, перед одними Москалями он пил со слезами царское
здоровье, перед другими бесновался за отказ ему в помощи, а третьим напрямик
говорил, что он все, и города московские, и Москву сломает, да и тот, кто на Москве
сидитъs от него на Москве не отсидится.
Как бы то ни было, только козаки с досадой приостановились „варить с Ляхами
пнво“, в котором был „ляцький сблод, козацька вода, ляцьки дрова, козацьки труда*,—
хотя и то довели Польшу до такого изнеможения, что Радивил писал в дневнике:
„Несколько сот лет уже не была Польша и ни один король в таких терминах как 15
августа. Едва не вернулась оная гибель под Варною и те времена, когда хан (Батый)
жил в Кракове 12 недель. Но и этот день будет у нас днем печали, доколе Польша будет
существовать*. А Мясковский прибавил к этому в частном письме: „Возвращаемся во
Львов визжа, поруганные, побежденные и ободранные*.
Хан сперва намеревался взять короля в плен, и Хмельницкий этого желал, как
видно из упреков, которые он делал хану в 1655 году; но потом крымский наездник
рассудил, что трактаты принесут ему больше пользы, и запугал своего товарища на
счет короля. Он оказался практичнее обоих. Кроме славы посредника, победителя и
протектора, он приобрел себе помощь для войны с Москвою, содрал богатый окуп,
восстановил ежегодную дань и на возвратном пути, по выражению киевского
митрополита, взял бесчисленное множество хрпстият. „Этот ясыр забрал он в русских
областях с королевского дозволения, чего бы Хмельницкий не позволилъговорит наш
современник Поляк; но мы ему ответим словами польского поэта:
Twoja dusza poczeiwa zronmiee nie uniie,
Jle jesf, pbkla w obrazoij dumie *).
*) Мемориалы князя Альбрехта Станислава Радикала хранятся в Львовской
библиотеке Оссолйнеких, и Поляки, издавшие так много исторических памятников, не
спешат издать вполне эту драгоценность.
*) Твоя""честная душа пе может понять, сколько адского зла в оскорбленной
гордости.
56
.
В тот же самый день 20 (10) августа отступил Хмельницкий вместе с ханом от
Зборова й вернулся под Збараж так же незаметно для осажденных, как незаметно
выступил оттуда.
Король послал вслед за ним коммиссаровь, львовского писаря Ожгу и полковника
Минора спасать несчастных от последних разбойничьих ударов.
