Во время событий 1956 г. внутри социалистической системы обрисовались три полюса: Москва, Пекин и Белград. Хрущев пытался /461/ действовать вместе с обеими другими столицами. Весной того года советско-югославские отношения переживали свой лучший период. После долгого перерыва возобновилось экономическое сотрудничество. В июне 1956 г. Тито совершил визит в СССР. Было опубликовано совместное заявление двух партий, в котором говорилось, что принципы, провозглашенные год назад в Белграде, универсальны для всех социалистических стран, а не только для СССР и Югославии[50]. Однако осуществлять их было трудно, так как советские руководители боялись, что влияние Тито на другие страны народной демократии вызовет центробежные тенденции, способные разрушить их союз в Восточной Европе. Между Москвой и Белградом тут же проявились разногласия по поводу оценки внутреннего положения в Венгрии (это вынудило Тито сказать, что, если бы к нему прислушались вовремя и удалили Ракоши, трагедии можно было бы избежать)[51]. Хотя Белград и согласился на вооруженное вмешательство, будапештская драма оставила горький след в отношениях двух правительств. Надь, укрывшийся в югославском посольстве, был арестован советскими властями, когда покинул свое убежище[52] (год спустя он был приговорен к смертной казни). Конечно, обиды и подозрения, накопившиеся за годы полемики, не рассеялись. Обвинения возобновились, потому что в советских руководящих кругах распространение югославских идей причислялось к основным причинам кризиса стран народной демократий[53].
Сотрудничество Москвы и Пекина складывалось лучше. Китайцы оказывали давление в пользу вмешательства в Венгрии. До этого их влияние в польских событиях было сдерживающим. Они рекомендовали СССР осторожность, а польским коммунистам советовали умерить свои требования, не доводя до разрыва или столкновения с СССР[54]. В обоих случаях они проявили известную уверенность в суждениях и достаточную сбалансированность в высказываниях по поводу восточноевропейского кризиса. Их предусмотрительность оказалась важной, когда в январе 1957 г. Чжоу Эньлай посетил Москву, Варшаву и Будапешт в качестве посредника. Китайцы присоединились к новому туру советской критики Югославии и утверждали, что СССР остается «центром» всей системы[55].
Проекты совместной гегемонии СССР и Китая, разрабатывавшиеся в предыдущие годы, в 1956 г. были сформулированы более четко. Обе партии осенью выразили совместное отношение к позиции коммунистической партии Северной Кореи, одной из тех, кто больше всех сопротивлялся новаторским решениям XX съезда. Обе партии высказались за изменения в политике и в составе корейского правительства. Они пытались добиться этого, впрочем, без особых результатов из-за сопротивления Ким Ир Сена и его сторонников[56].
Пытаясь найти выход из кризиса, китайцы внесли оригинальный вклад в развитие теории. Они выдвинули концепцию монолитности общества и системы, привлекающую внимание корректным, а не жестоким или репрессивным способом разрешения неизбежных противоречий. /462/ В самом Китае эти разговоры сопровождались тщательным анализом проблем развития страны, более сбалансированных проектов индустриализации. Но самое важное значение приобрела маоистская концепция «ста цветов», то есть соревнования «ста школ» мысли. Она открыла в стране период интенсивных политических и культурных дискуссий[57]. Эти события имели широкий отклик в СССР, где китайцы опубликовали в своем журнале «Дружба», выходящем на русском языке, многие документы дискуссии. Московских руководителей тревожили последствия слишком либеральной, на их взгляд, дискуссии в неспокойной обстановке советской политической жизни. Свои опасения они высказали Пекину[58]. Однако и сами китайские коммунисты были обеспокоены результатом политики «ста цветов»; она вызвала не только столкновение идей, но и острые политические конфликты в их собственной стране. Позднее они сказали, что получили свою «Венгрию в миниатюре». Они прекратили эксперимент и начали кампанию «против правых». Москва успокоилась[59].
В этот период сотрудничество двух правительств достигло наивысшей точки. В октябре 1957 г. было подписано секретное соглашение о военном сотрудничестве. Целью его было усиление китайской военной промышленности, строившейся по советским проектам и на советском оборудовании, передача Китаю атомной бомбы и технологии ее производства[60]. Это был первый и пока единственный договор, в котором великая держава делилась с союзником атомными секретами. В соглашении предусматривалось укрепление сотрудничества не только в экономике, но и в других сферах. Китайцы начали разрабатывать собственную программу научных исследований. Они разработали десятилетний план развития, который должен был вывести китайскую науку на мировой уровень. План отправили на изучение в Москву, в Академию наук. Комиссии ученых двух стран уточнили его отдельные положения[61].
Совещание 64 коммунистических и рабочих партий
Спустя несколько недель в Москве состоялось международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Поводом для сбора наиболее авторитетных представителей всех 64 партий стала торжественная церемония 40-й годовщины Октябрьской революции. Прибыл и Мао во главе высокопоставленной китайской делегации.
Совещание, проводившееся спустя более 20 лет после последнего Конгресса Коминтерна в 1935 г., стало важнейшим событием для коммунистического движения. Оно было созвано, чтобы найти общий путь выхода из кризиса, последовавшего за XX съездом. После неудачного опыта Коминформа эта инициатива напугала некоторые компартии (итальянскую, польскую) как новая попытка создать централизованную международную организацию[62]. Несмотря на недоверие, участвовали все. Югославы прислали делегацию, но Тито не приехал.
Совещание проходило в обстановке секретности и состояло из /463/ двух этапов. 14–16 ноября достоялось совещание 12 правящих партий — советской, китайской, албанской, болгарской, чехословацкой, корейской, немецкой, монгольской, польской, румынской, венгерской и вьетнамской. Югославы не захотели ни участвовать в совещании, ни подписать его заключительную Декларацию, так как не одобряли ее содержание и боялись снова оказаться втянутыми в международный блок. Они участвовали во втором совещании, где были все партии (16–19 ноября). На нем был принят только Манифест мира[63]. Главная роль на совещании принадлежала советским и китайским представителям. Они редактировали «документ двенадцати», исходя из первого советского наброска, к которому китайцы добавили много поправок. Так родился окончательный текст, который и был представлен от имени партий. Обе партии провели консультации с важнейшими партиями, включая и тех, кто не входил в группу «двенадцати», но должен был сам решить, одобрять декларацию или нет[64].
После потрясения, вызванного XX съездом, совещание стало демонстрацией единства, скорее формального, чем реального. Если и были иллюзии, то сохранялись они недолго — результаты оказались эфемерными. XX съезд был не только признаком кризиса, но и целебным толчком, который вскрыл проблемы, созревавшие много лет. Разногласия отразили реальные противоречия больших и малых стран, различных политических сил, распространение революционных процессов в мире, огромное богатство их форм и содержания, которое нельзя было сводить к единым стратегическим и тактическим формулам. Однако основные противоречия не были обсуждены.
Особую озабоченность вызывало одобрение документа как символа единства, сделавшегося почти самоцелью. Конкретные проблемы были не разрешены, а спрятаны за двусмысленными и расплывчатыми формулировками, которые должны были удовлетворить всех. Многообразию путей и форм строительства социалистического общества были противопоставлены некоторые «общие закономерности», одинаковые для всех[65]. Возможность «мирного» перехода упомянули, чтобы не противоречить тезисам XX съезда, но это сформулировали с большой осторожностью. Китайцы посоветовали советским представителям говорить о ней из тактических соображений, сами они не слишком в нее верили[66]. Чтобы установить, что является главной опасностью для коммунистической теории — «догматизм» или «ревизионизм» (под «догматизмом» понималось повторение старых концепций, под «ревизионизмом» — опасные новаторские тенденции[67]), каждое слово тщательно взвешивалось. Поэтому текст получился сумбурный и противоречивый. Позднее Мао назвал его Манифестом коммунистического движения[68], то есть документом, претендующим на универсальность. В действительности он лишь вызвал новые разногласия, так как каждый толковал его по-своему.
