Реформы Петра I круто изменили положение. Великий преобразователь настойчиво объяснял своим подданным, что их самобытность никуда не годится и что наперед должно во всем походить на иноземцев, предпочтительно голландцев, немцев и англичан. К тому же Петр I, довольно равнодушно относившийся к религии, существенно принизил роль православия. Но если на народных массах эти идеологические новшества существенно не отразились, то правящие классы оказались в полной растерянности. В середине XVIII века в умах петербургского общества причудливо смешивались старомосковские православные традиции, стихийное народное чувство национального достоинства и космополитические идеи, навеянные западноевропейской литературой и переходящие в вульгарное чужебесие.
Екатерина II быстро сообразила, что отсутствие национальной идеологии не на пользу России, и попыталась исправить положение. Она много писала и говорила о величии русского народа и намеревалась разрабатывать с этой точки зрения отечественную историю. Делала это императрица не потому, что прониклась к России особыми чувствами. Если бы судьба забросила ее не в Петербург, а, скажем, в Константинополь или Пекин, она с не меньшим усердием доказывала бы величие турецкого или китайского народов. Просто Екатерина понимала, что чувства национальной гордости и национального единства - великая сила, и пыталась использовать эту силу в своих интересах. Впрочем, при жизни императрицы такие усилия практических результатов не дали и приводили лишь к еще большему смущению умов да анекдотичным случаям. Однажды обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, человек развязный и несдержанный на язык, задал Екатерине такой вопрос: "Государыня, в течение моего детства и юности о русских говорили, как о самом последнем из народов; их называли медведями и даже свиньями; за последнее же время, и совершенно справедливо, их ставят выше всех известных народов. И вот я желал бы, чтобы ваше величество соблаговолили сказать мне, когда же, по вашему мнению, мы стояли наравне с ними?" Екатерина смешалась и поспешила переменить тему разговора.
Естественно, что в таких условиях внешняя политика России могла быть либо государственной, либо династической. У Екатерины хватило ума отказаться от последнего направления, тем более что престол она фактически захватила силой и о ее причастности к династии Романовых можно было рассуждать лишь со множеством оговорок. Поэтому в иностранных делах она исходила из идеи государства и в этом находила полную поддержку своего министра.
Никита Иванович Панин как политик считал своим долгом защищать интересы своего государства и честь императрицы как главы государства. На своих соотечественников он смотрел вполне трезво и со знанием дела рассуждал о сравнительных достоинствах и недостатках русского народа. Панин мог отметить добродушие, честность
морских мужиков-лоцманов и с удовольствием пересказать заявление некой шведской дамы, утверждавшей, что русским нет равных в "полях цетерских". И в то же время в разговорах с воспитанником он позволял себе такие высказывания.
Однажды, когда за столом зашла речь о шведском городе Торнео, великий князь спросил Панина:
- Каков этот город?
- Дурен, - отвечал обер-гофмейстер.
- Хуже нашего Клину или лучше? - не унимался Павел.
- Уже нашего-то Клину, конечно, лучше, - сказал Панин. - Нам, батюшка, нельзя еще о чем бы то ни было рассуждать в сравнении с собою. Можно рассуждать так, что это там дурно, это хорошо, отнюдь к тому не применяя, что у нас есть. В таком сравнении мы верно всегда потеряем.
Для почитателя петровских преобразований точка зрения вполне естественная - народы различаются между собой не каким-то национальным духом, а степенью приобщенности к западноевропейской цивилизации. Политик также имеет дело не с народами, а с государствами, которые действуют в соответствии с имеющейся у них силой, вступают в союзы, стараются разрушить враждебные коалиции, применяя где интригу, а где нужно - военную силу. Словом, политик, выступающий от имени своего государства, подобен шахматисту, стремящемуся переиграть своего противника. С этой точки зрения Панин рассматривал и внешнюю политику России.
В основу его деятельности легла идея создания Северного союза, то есть объединения государств севера Европы в противовес коалиции южных держав - Франции, Австрии и Испании. Эта идея, вытекавшая из теории равновесия сил, не была придумана самим Паниным. Еще до того, как он встал во главе русской дипломатии, сходные предложения выдвигали английские политики. В России первым о Северном союзе заговорил барон Корф. Панин эти идеи оценил, взял на вооружение, и с тех пор понятие Северный союз, или Северная система, связывалось главным образом с его именем. Термин "политическая система" в то время употреблялся как синоним общему направлению внешней политики государства, в рамках которого оно предпринимает систематические усилия.
Северную систему нельзя назвать внешнеполитической программой. Это было именно общее, основное направление деятельности в политике иностранной. Никакого развернутого плана ее проведения не существовало, хотя отдельные мысли по этому вопросу часто встречаются в дипломатической переписке того времени. Панин имел некоторую склонность к политическому теоретизированию, но все же был в первую очередь практик и сочинением обширных внешнеполитических проектов никогда не увлекался. Историки часто судят о Северной системе по донесениям иностранных дипломатов, главным образом по переписке между Фридрихом II и графом Сольмсом. Однако доверять иностранцам, в особенности Фридриху, в таких вопросах можно далеко не всегда. Для того чтобы узнать, каковы были действительные цели и мотивы внешней политики России, переписка между русскими дипломатами как источник куда надежнее.
Если исходить из документов, принадлежавших перу самого Панина, то ход его рассуждений представляется следующим. Главная задача русской дипломатии на ближайшие годы - это поддержание "дружбы и доброго согласия" с соседями, то есть обеспечение мира и сохранение самостоятельности внешней политики страны, иначе говоря, соблюдение государственного интереса. Чтобы сохранить мир на севере Европы, вблизи русских границ, необходимо обеспечить на континенте равновесие сил. Для этого профранцузской коалиции надо противопоставить союз северных держав - России, Пруссии, Англии, Дании, Швеции и Польши. Такой союз вовсе не обязательно оформлять каким-либо особым актом о его создании. Он должен быть не формальным, а фактическим, поэтому достаточно просто связать его участников системой взаимодополняющих соглашений. России Северный союз нужен не сам по себе, а как средство достижения ее внешнеполитических целей. Поэтому России следует занять в союзе главенствующее положение, быть в состоянии извлекать из него выгоду, сведя к минимуму собственные обязательства. В частности, союз должен помочь русской дипломатии решить ее непосредственные задачи в Польше, Швеции и Турции. Пользуясь словами самого Панина, необходимо было "вывести Россию из постоянной зависимости и поставить ее способом общего Северного союза на такой степени, чтоб она, как в общих делах знатную часть руководства иметь, так особливо на севере тишину и покой ненарушимо сохранять могла".
В идеале Северный союз должен был выглядеть приблизительно так. Пруссия берет на себя обязательство помогать России в польских и турецких делах в обмен на помощь против Австрии. Англия обязуется содействовать русской дипломатии в Швеции и Турции, получая за это помощь в случае столкновения с Францией или Испанией. Такое сочетание обязательств Панина вполне бы устроило, поскольку затрагиваемые интересы России были остры и насущны, а вероятность войны, допустим, между Пруссией и Австрией была не велика, тем более что Фридрих II всеми средствами стремился этого избежать.
С Данией можно было договориться на основе взаимных уступок. В обмен на помощь в шведских делах датчане получили бы выгодное им решение голштинского вопроса. Дания как участник Северного союза была ценна и сама по себе, поскольку в ее руках находились проливы - ключ к Балтийскому морю. Польшу можно было привлечь в союз после того, как в этой стране укрепится прорусская партия. В этом случае Польша была бы полезна России как союзница на случай столкновения с Турцией или Австрией. Наконец, от Швеции требовалось только одно - чтобы стокгольмские политики, неусыпно опекаемые своими северными союзниками, отказались от своих великодержавных поползновений.
Представление о том, что может дать Северный союз, сложилось у Панина не сразу. Кроме того, в Петербурге хорошо понимали, что в полной мере осуществить желаемое вряд ли возможно. И все же идея Северного союза имела одно очень важное и бесспорное достоинство. Благодаря ей внешняя политика России приобретала последовательность, были ясно видны задачи и средства их достижения, а действия, предпринимаемые в отдельных странах, увязывались в единое целое, в систему.
