Виктор Петелин - История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Не проста судьба Закруткина, не сразу поверил он в свои силы, не сразу понял, в чём его главное призвание. Как талантливый писатель он особенно убедительно заявил о себе романом «Плавучая станица».

В этом романе писатель обрел тех героев, с которыми не расставался всю жизнь, – виноградарей, хлеборобов, простых сельских тружеников.

Закруткин – художник, которому удача сопутствует особенно тогда, когда за каждым созданным им образом стоит реальный прототип, живое человеческое лицо, со всеми его внешними и внутренними особенностями, со сложностью его судьбы, со всеми страстями, противоречиями и гранями человеческого бытия. О чём бы ни писал Закруткин – о войне ли, оставившей неизгладимый след в памяти народной, о преодолении послевоенных трудностей или о «сотворении мира» после Октября, – всюду и во всем на первом плане у него человек, гордый в независимости своего духа, цельный в своей неподкупности, мужественный в преодолении своих противоречий и страстей.

Дважды побывал автор этой книги в Кочетовской. Вместе с Виталием Александровичем был на рыбалке, в совхозном винцехе, на празднике Урожая, в семье рабочего совхоза, наблюдал за писателем в разговоре с людьми разного положения, возраста, профессии – всюду и везде встречали его радостные улыбки, крепкие объятия. Пришлось провести с ним полдня в Ростове. Где мы только не побывали за эти полдня. И всюду он что-то просил, пробивал, требовал для совхоза или для станичников… Весело было в тот вечер в Кочетовской. В разговорах смешное переплеталось с серьёзным, деловое, будничное – с песнями, то грустными, то залихватскими. Не обошлось и без воспоминаний о войне.

Четыре дня, проведённые в Кочетовской, пролетели быстро и незаметно. Горячо и много говорил Закруткин о дорогом его сердцу – о литературе. Лев Толстой и Иван Бунин – его любимые классики. Читал наизусть стихотворения Пушкина и отрывки из его поэм. С особым чувством Закруткин рассказывает о Михаиле Шолохове – своём учителе и добром друге. Читатели хорошо знают его книгу «Цвет лазоревый», его очерки, статьи о великом писателе земли Русской. И, словно бы подводя итог разговорам о Шолохове, Закруткин сделал дарственную надпись на книге «Цвет лазоревый»: «Мне думается, что отношение к Шолохову уже давно должно стать мерилом истинной человечности, художнической честности, любви к людям и своей земле». И после этих бесконечных разговоров о Шолохове оба они стали для автора этой книги ещё ближе, ещё роднее, ещё человечнее.

Эта поездка дала очень многое для понимания творческого облика Виталия Закруткина. Не для изучения жизни переехал он в Кочетовскую, а для того, чтобы жить так просто и естественно, как виноградари, рыбаки, партийные работники и руководители совхозов. И в каждом его произведении – судьбы людские, счастливые и несчастные, полные неожиданных поворотов, падений и подвигов, простые и сложные, как сама жизнь.

Вот хотя бы рассказ «Подсолнух», исполненная высокой поэзии баллада о чабане, о богатстве его души, человечности, доброте, неиссякаемой любви к природе, к миру, к людям. Это взволнованный, мудрый рассказ об отце, скорбящем о погибшем сыне, но не теряющем веру в жизнь.

Из семечка, найденного в кармане куртки погибшего сына, старый отец вырастил подсолнух на диво всем.

Он часами просиживал у лунки, в которую посадил семечко, и земля, словно отогретая взглядом, дала семечку жизнь: «…белёсый стебель, пробивая толщу земли, потянулся вверх, потом пронзил последний слой подсохшей почвы и, наконец, проклюнулся, вышел из подземного мрака и замер, окружённый прохладой бесконечного, наполненного свежим воздухом мира».

Не было ещё такого, чтобы на солонцах подсолнух произрастал. Жизнь для людей приобрела какой-то другой смысл, пришла радость ожидания, любовь к ещё слабому, хилому, беспомощному, но такому живому растению.

Потеплели глаза сурового отца при виде этого чуда. Как за малым ребёнком ухаживал отец за подсолнухом. Подсолнух не был для него экспериментом, как для агронома, который уже, заглядывая в будущее, видел здесь целые плантации подсолнуха. Раз семечко было в кармане тужурки сына, значит, оно хранит прикосновение его рук. Вырастет подсолнух – напомнит о сыне, оставит память в людях о нём.

Дождь ростку нипочём. Хорошо. Но град может истерзать его, уничтожить его силу и красоту. И старик при виде опасности, угрожающей подсолнуху, несмотря на немалые годы, побежал, чтобы прикрыть от града. Он «успел добежать до него в ту самую секунду, когда по травам зашуршал частый крупный град.

– Держишься?! – закричал отец. – Держись, сынок, держись!

Распахнув полы плаща, он прикрыл ими подсолнух. Тяжёлые градины гулко стучали по мокрому плащу, скатывались на траву, прыгали по залитым водой солонцовым западинам… Старик стоял, слегка расставив руки, опустив голову, стараясь не шевелиться, чтобы неловким движением не сломать тугую корзинку подсолнуха, от которой тянулся слабый медовый запах».

А после этого началась испепеляющая засуха, немилосердно пожирающая всё вокруг. Всё поникло под действием жары и суховея. Только подсолнух, наперекор унылой степной серости, гордо и вызывающе поворачивал «к горячему солнцу свою цветущую корзинку». И даже скептики поверили в силу человеческого тепла, которое согрело, взрастило, уберегло от злых сил природы слабую былинку в степи. Люди «перехитрили» степь. Люди вырастили подсолнух. А нездешний прохожий взял да и срезал эту красу и пошёл себе, полузгивая семечки. Не знал он, что значил для людей этот подсолнух.

Как нельзя лучше соседствует с этим рассказом повесть «Матерь Человеческая», история простой русской женщины Марии. Писатель воздал ей должное за её неустанный труд, за любовь к людям и милосердие, за материнское терпение, за пролитые слёзы, за всё, что пережила она и свершила во имя жизни на любимой нелёгкой земле. Мария – и живой человеческий характер, и одновременно символическое воплощение той Матери Человеческой, в образе которой – и наша вера, и наша надежда, и наша любовь. Это гимн женщине, прекрасному символу жизни и бессмертия рода человеческого. Взволнованная романтическая приподнятость, хорошо ощутимая песенность и торжественный пафос утверждения победы добра над злом придают повести своеобразный настрой.

Переезд в станицу Кочетовскую был для Закруткина не началом новой жизни, а всего лишь возвращением к юности, к истокам, питавшим молодость художника, к людям, которые были ему близки и которые формировали его взгляды, мысли, чувства. Ведь годы, самые важные для формирования характера, Закруткин провёл в деревне, подобной Огнищанке из «Сотворения мира».

В «Сотворении мира» наибольшие писательские удачи мы видим в описании семьи Ставровых. И это не случайно: в образах фельдшера Ставрова, его жены Клавдии Васильевны, сыновей Андрея, Романа, Феди, дочери Кали легко угадываются отец, мать, братья и сестра писателя. А уж о том, что образ Андрея Ставрова вобрал в себя много автобиографического, личного, и говорить не приходится – настолько это очевидно и совпадает с фактами биографии самого писателя. Понятно, что он что-то изменял, добавлял, отбрасывал несущественное и неинтересное, но в основе своей это повествование о собственной судьбе и судьбе своей семьи.

Действие романа «Сотворение мира» начинается с 1921 года – именно с того года, который хорошо запомнился автору. Мог бы он начать с революции, показать Гражданскую войну, сложность и противоречивость этого трудного времени? Нет, не мог бы. Без конкретных деталей, увиденных самим художником, талант В. Закруткина бескровен и робок. Другому писателю, возможно, и не нужны такие лично наблюдаемые детали, он обходится без них, с помощью домысла, фантазии. А В. Закруткину эти детали необходимы.

Неторопливо и вместе с тем остро-драматически развиваются события:

«Крест был готов. Он был сделан из дубового бревна, снятого с конских яслей. Кони годами терлись об ясли, годами роняли слюну на крепкое дерево, и потому крест лоснился, как рыжая, в мыльных натеках конская шея.

В середине бревна торчало грубо выкованное, тронутое ржавчиной железное кольцо, к нему когда-то привязывали повоз. Кольцо надо было снять, но у старика, который делал крест, иссякли силы… Шаркая валенками, старик отошёл, прищурил глаза и вздохнул:

– Эхе-хе… Грехи наши тяжкие… Вот, гадал человек, что от голода уйдёт, из-за Волги в нашу Огнищанку прибыли, детей и внуков с собой привёз, в господском дому поселился, а от смерти не ушёл».

Гнетущая атмосфера безысходности, голода, нищеты, непоправимого бедствия народного возникает с первых же страниц романа. Всё привычное рушится, священник на похоронах «говорил с непонятной угрозой, словно не просил, а требовал у Бога».

Так начинается роман – от голода умирает старый Данила Ставров. Все крохи, которые ему перепадали в это лихолетье, он отдавал внукам: лишь бы они выжили, им ещё жить да жить, а он своё отжил.