На его место пришел Константин Черненко, тоже старый и больной — жить ему оставалось только год. Если Андропов был пусть спорной, но сильной фигурой, то Черненко — человеком бесцветным и малокультурным. Хотя по иерархической лестнице он взошел как верный человек Брежнева, все же он больше походил лишь на секретаря, нежели на его друга и политического советника. Его кратковременное и бессодержательное пребывание у власти было мучительным для страны, которая испытала разочарование, увидев в этом возврат к застою после робких признаков возрождения, показавшегося возможным годом раньше. Вероятно, то был момент, когда советский кризис достиг своей высшей точки. Дело было не только в несостоятельности высшего руководителя; само по себе чередование у власти старых и больных людей, неспособных действенно управлять страной, выглядело как внутри СССР, так и за границей как отражение упадка, становившегося необратимым.
Вот почему избрание Генеральным секретарем Михаила Горбачева сразу после смерти Черненко означало выдвижение на авансцену деятеля совершенно иного типа, относительно молодого и бесспорно энергичного. И хотя он был еще мало известен, в разных странах уже были замечены его незаурядные способности. Однако разочаровывающий опыт последнего брежневского периода и последовавших смен караула, апатия общества, очевидный рост трудностей — все это побуждало большинство советских людей относиться к новому руководителю с любопытством, окрашенным скепсисом и глубоким пессимизмом. Особенно это было характерно для молодого поколения. Нужно сказать, что в очень короткий срок Горбачев обнаружил совершенно необычные политическую силу и дееспособность, не весь предстоящий ему путь был дорогой в гору.
Одна из задач будущего историка заключается в том, чтобы понять, насколько обновленческие идеи, сформулированные позже /555/ Горбачевым, полностью вызрели в его голове к моменту прихода к власти и, допустим, умалчивались им по чисто тактическим соображениям и в какой мере, напротив, эти идеи были результатом эволюции его сознания в последующий период, когда ему пришлось столкнуться с чудовищными проблемами, стоявшими перед всей страной. Простая интуиция подсказывает, что имело место сочетание того и другого. Разумеется, Горбачев не пришел неподготовленным к той высшей ответственности, какой требовала его должность. Однако позже он признавался, что многое еще ему предстояло открыть и понять. Несомненно во всяком случае, что по мере продвижения по стезе нового для него опыта руководителя страны его публичные заявления и политические программы претерпевали стремительную метаморфозу, просто поразительную в своей крайней смелости.
На первом же Пленуме Центрального Комитета после его избрания (апрель 1985 г.) Горбачев подал первые сигналы к переменам, сумев сменить ряд членов Политбюро и выдвинув первые лозунги, нацеленные на то, чтобы стимулировать утраченный страной динамизм и вывести экономику на путь большей эффективности. Вместе с тем ни в тот момент, ни на протяжении нескольких последующих месяцев не возникало впечатления, что его намерения сильно отличаются от тех осторожно реформистских замыслов, которые были продемонстрированы некоторыми его предшественниками, и в особенности Хрущевым и Косыгиным: повысить функциональность и продуктивность советской государственной машины, не меняя радикально ее облика. Одновременно, впрочем, начинало расползаться сомнение насчет возможности реализовать подобные замыслы.
Очень скоро — хотя здесь и не место для точной хронологии — можно было констатировать, что программы Горбачева куда более радикальны и честолюбивы. В самом деле, подход самого Горбачева и его наиболее близких сотрудников, которых он собрал вокруг себя, характеризовался тем, что они задумали не частные, задевающие отдельные отрасли, но глобальные перемены. Речь шла о том, что мало изменить функционирование лишь одной какой-то сферы жизни общества, сколь бы определяющей она ни была, например экономики, но необходимо совершить крупные нововведения всюду и везде. Реформы, короче говоря, должны были охватить все общество во всех его аспектах.
В горбачевских аналитических построениях, которые постепенно приобретали все большую точность, с четкостью определился и тезис о том, что общество, чей облик предстояло радикально изменить, было тем самым обществом, которое сформировалось в 30–40-е годы, /556/ когда окончательно утвердилась деспотическая власть Сталина и получили практическое воплощение его концепции. Тем самым проблема сталинизма и его наследия впервые ставилась во всем своем объеме.
Можно констатировать, что за считанные годы не осталось такой области советской общественной жизни, которую бы миновали бурные шквалы реформ: внешняя и внутренняя политика, общественные отношения и хозяйственные механизмы, законы о собственности и о планировании, пресса и школа, избирательная система и функционирование выборных органов, идеология и вся сфера культуры, межнациональные отношения и отношения между государством и различными религиозными сообществами, взаимоотношения со странами — союзницами по Варшавскому Договору и со странами Западной Европы и Северной Америки, с Китаем и государствами «третьего мира» — все было охвачено процессом перемен. Бессмысленно составлять их подробный перечень. Цель состояла в том, чтобы обновить все, потому что все слишком долго было неподвижно.
Но если замыслы Горбачева уже очень скоро доказали — по крайней мере для наиболее внимательных наблюдателей — всю свою серьезность и основательность, то воплотить их было довольно трудно. Да иначе и быть не могло. Подобная программа обновления обязывала всю страну заметно изменить индивидуальное и коллективное поведение. Так или иначе она затрагивала интересы всех. Она сталкивалась с мощными и укоренившимися структурами сталинского государства. Она опрокидывала официальную идеологию, десятилетиями насаждавшуюся в школах и отстаивавшуюся обширнейшим аппаратом; идеологию, которая в существующей системе признавала один единственно верный образ социализма. Программа обновления наносила удар не только по институтам власти, но и по самому способу ее отправления. Она не могла, следовательно, не вызывать упорного и широко разветвленного сопротивления как в верхах, так и в низах, то есть в народе.
Конечно, обнаруживались не только противники. Горбачевские замыслы поддерживали все те, кто — в разных социальных слоях и национальных группах — более других страдал от предыдущего затянувшегося периода застоя, переживая его как подлинное крушение личных и коллективных надежд. Действуя сверху, новое руководство поэтому стремилось одновременно вызвать и движение снизу, способное поддержать его намерения. Но здесь с неизбежностью возникала другая сложность. Любой переход к демократическим методам в политической жизни, к свободе слова и манифестаций неизменно сопровождается неконтролируемым взрывом всякого рода требований: экономических и этнических, политических и профсоюзных. Требования эти не всегда могут получить удовлетворение, тем более все одновременно. Ослабление репрессивных зажимов приводит также — по крайней мере в первое время — к проявлениям общественного беспорядка. С другой стороны, позитивные результаты перемен /557/ сказываются далеко не сразу. В самом деле, когда реформы начинаются, старые механизмы перестают действовать, между тем как новые еще не заработали. На фоне этого сложного переплетения проблем, которыми слишком долго пренебрегали, неизбежно должна была разгореться острая политическая борьба, в центре которой остается правительство Горбачева.
Конкретные повороты и события этой битвы — как внутри Советского Союза, так и в международных масштабах — являются частью нашей повседневной жизни. Их дальнейший анализ не может быть целью этой книги, даже если довести наш рассказ до событий самого последнего времени. Для оценок быстротекущей жизни каждый из нас обладает другими средствами и способами. Не историку и не журналисту надлежит произнести решающее слово о тех битвах, что кипят и сегодня. В этом случае в каждом из нас на первый план выходит гражданин, человек своего времени, который чувствует себя в этих событиях не наблюдателем, а участником. С тех пор как началась горбачевская «перестройка», автор этих строк никогда не скрывал ни своего сочувствия к этим усилиям, ни своей надежды на то, что они увенчаются успехом, ни своего убеждения, что это было бы в интересах нашего общего будущего: людей современного мира, независимо от политических и идейных принципов исповедуемых каждым из нас. Подобная позиция уже сама по себе есть часть того политического выбора, который вправе сделать каждый. В восстановлении минувшей истории этот выбор может черпать поддержку и оправдание. Но история и выбор — это не одно и то же. Долг историка здесь уступает место законным страстям автора книги по истории, который хочет идти в ногу со своим временем, не прерывая служения раз выбранному политическому идеалу. /558/
