как утренний туман [Maistre 1884–1886, 11: 40–41] [122].
В 1810 году для усиления внутренней безопасности было создано Министерство полиции во главе с А. Д. Балашовым. Бывший советник Александра граф Кочубей впоследствии обвинил Балашова в том, что он «превратил [свое ведомство] в министерство шпионства. Город наполнился шпионами всех цветов, <…> сплошь и рядом переодетыми полицейскими офицерами, причем в переодевании, как говорят, принимал участие и сам министр» [123]. Эти полицейские в штатском, замечает Кочубей, не только контролировали общественное мнение и пресекали революционную деятельность, но и провоцировали ни о чем не подозревающих граждан на враждебные высказывания в адрес правительства. Разветвленная сеть полицейских информаторов собирала также сведения о ведущих государственных деятелях, которые Балашов затем использовал для собственных политических интриг [Семевский 1911:227]. Тайная полиция и Министерство внутренних дел, взявшие в обычай вскрывать частные письма, работали так усердно, что сам император избегал затрагивать щекотливые темы в своих письмах – разве что они доставлялись специальными курьерами [124].
Назначения Аракчеева и Балашова объяснялись тем, что у Александра после Тильзита появилось опасение разделить трагическую участь своего отца и деда; кроме того, правительство внимательно следило за прессой, пресекая публичную критику своей политики [125]. Но параллельно с этим Александр вернулся к осуществлению реформ, начатых в 1801–1803 годах и временно приостановленных. Этот второй период реформ был связан прежде всего с деятельностью Сперанского.
Сын бедного сельского священника, Сперанский к этому моменту успел получить превосходное религиозное образование и произвести такое сильное впечатление на службе, что занял один из главных постов в Министерстве внутренних дел. Он обладал целым рядом незаурядных качеств: редкой эрудицией, неутомимым трудолюбием, острым умом и исключительным умением излагать сложные вопросы простым и ясным русским языком. Немногие из чиновников, стремившихся сделать карьеру, могли предложить что-либо кроме родословной, друзей «наверху» и сносного владения французским языком; зачастую они были поверхностно образованны и продажны, интересовало их в первую очередь приятное времяпрепровождение, а не работа. Одним словом, люди вроде Сперанского были в этой среде редкостью [126]. Как и Аракчеев, он был в фаворе у императора в период 1808–1812 годов и имел одну примечательную, общую с Аракчеевым черту: при скромном происхождении и замкнутом (некоторые говорили – заносчивом и скользком) характере он держался в стороне от петербургского «высшего общества». Аристократы, опасавшиеся аракчеевского «кнута», не выносили и Сперанского – этого хитрого выскочку, относившегося к ним без всякого почтения. Понятно, что, с точки зрения Александра, добровольная изоляция его главных помощников от общества делала их только более надежными. Они были целиком обязаны ему своим положением, и он мог рассчитывать на их преданность в условиях всеобщего неодобрения его политики.
Если в задачу Аракчеева входило обеспечение безопасности режима, то Сперанский был архитектором созидательных преобразований общества. Его деятельность после 1808 года понималась всеми как продолжение начинаний Негласного комитета и потому вызывала такое же неприятие у консерваторов. В связи с недостатком квалифицированных государственных служащих бывший семинарист Сперанский рассматривал выпускников семинарий как ценный резерв для пополнения рядов правительственных чиновников. Это раздражало Державина, заявлявшего, что в 1802–1803 годы Сперанский насажал семинаристов на все ключевые посты и использовал добытую ими, сугубо внутрикорпоративную информацию против тех служащих, которые не устраивали членов Негласного комитета. Державин подозревал, что именно эти интриги стали причиной его опалы в 1803 году [Державин 1871: 807]. Больше всех ненавидел Сперанского Вигель. Он полагал, что Сперанский был инициатором и движущей силой ранних Александровских реформ (в первую очередь министерской реформы), и считал его «тайным недругом православия, самодержавия и Руси, и в ней особенно одного сословия» – дворян [Вигель 1928, 1: 156]. Вигелю, судя по всему, часто доводилось встречаться со Сперанским, и он вспоминает: «Близ него мне все казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира» [Вигель 1928, 1: 157].
Злоба, которой проникнуты эти нападки на Сперанского, объясняется прежде всего двумя указами 1809 года, к которым он несомненно приложил руку. Первый, вышедший 3 апреля, гласил, что в случае, если придворные в чине камергера или камер-юнкера хотят сохранить свое положение, они должны либо полностью выполнять все предусмотренные чинами обязанности, либо переходить на гражданскую или военную службу и заслуживать там право носить эти звания. Придворные, считавшие свои чины закрепленными за ними раз и навсегда, были потрясены. Согласно второму указу, выпущенному 6 августа, восьмой ранг (низший штаб-офицерский чин) и пятый ранг (низшее генеральское звание) могли присваиваться только после сдачи экзаменов по различным академическим дисциплинам. Этот указ явился дополнительным шагом по совершенствованию образования, начатому было Александром, но застопорившемуся из-за того, что дворяне не хотели посылать своих сыновей во вновь созданные университеты.
Указ от 6 августа больно ударил по чиновникам, которые надеялись, что постепенный подъем по служебной лестнице обеспечит им с годами уход на пенсию в высоком чине и с пособием соответствующего размера. Многие даже не подозревали о существовании дисциплин, экзамены по которым их теперь заставляли сдавать. Это новшество, придуманное бесцеремонным сыном дьячка, представлялось неприкрытой атакой на дворянские привилегии. «Какой способ имеют бедные дворяне, – возмущалась одна из современниц, – учиться языкам, римскому праву, философии, физике и проч.? По этим экзаменам все места должны быть заняты семинаристами, подобными Сперанскому» [127]. Покровительство высокопоставленных особ и гарантированная карьера считались священной прерогативой дворянства, и меритократический идеал Сперанского представлялся – не без оснований – противоречащим принципу сословного первенства дворян.
Как писал сам Сперанский в отчете за 1810 год, его считали попеременно «мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и <…> записным иллюминатом» [128]. Это говорит о том, что противники Сперанского не столько критиковали то или иное принимавшееся им решение, сколько нападали лично на него как на организатора социальных изменений. Характерно для умонастроений в обществе данного периода и то, что масонство ассоциировалось с подпольной революционной деятельностью. В Сперанском видели прежде всего противника двух главных дворянских привилегий: права владеть крепостными (он был «гонителем рабства») и монополии на руководящие должности в государственном аппарате. Как заметил Александр, «здесь, в Петербурге, можно почти сказать – в целом государстве, Сперанский – предмет общей ненависти» [129].
Указы 1809 года являлись лишь частью целого пакета реформ, которые Сперанский предлагал Александру I в период 1808–1811 годов. Среди них была проведенная в 1810 году реформа центрального административного аппарата, призванная сделать более упорядоченными и рациональными судопроизводство и внутреннюю структуру министерств. Однако планы по глобальному преобразованию властных структур с привлечением более широких кругов населения, и по созданию законодательного
