в майских демонстрациях в Париже. Эта выставка, как никакое другое событие, потрясла умы и на многие годы определила дальнейшее развитие немецкой мемориальной культуры, ибо она выявила то, что настойчиво вытеснялось из общего памятования о войне: участие вермахта в военных преступлениях и Холокосте.
На выставке экспонировались маленькие черно-белые фотографии с подписями на черном фоне, что само по себе, с музеологической точки зрения, не гарантировало успеха. Иными словами, это не была изощренная, рассчитывающая на эффект экспозиция, которая тешится благосклонностью публики и вниманием СМИ. Уникальность события определялась исключительно информацией, наглядностью, лобовыми объяснениями и лаконичной достоверностью визуального материала. Сфокусировав внимание на снимках, взятых из частных фотоальбомов и запечатлевших военные преступления, выставка вызвала шок в прямом смысле этого слова. То, что она продемонстрировала – фотографии военнослужащих вермахта, расстреливающих и вешающих солдат и гражданских жителей, – высветило повседневность войны, о которой вернувшиеся фронтовики не упоминали в своих рассказах. Люди на фотоснимках, которые похвалялись своим мастерством палачей и показывали убитых как свои трофеи, оставались безымянными. Ничем неприметные, анонимные, они стали как бы зеркальным отражением посетителей выставки, которые могли узнать на фотографиях себя. В шекспировском «Гамлете» юный принц изобличает убийцу своего отца, представив предполагаемое убийство как театральное действо и наблюдая за зрительской реакцией Клавдия, который выдает себя невольной вспышкой гнева. Выставка «Преступления вермахта» чем-то напоминает этот гамлетовский эксперимент. Всюду, где она экспонировалась, вспыхивали скандалы, возмущения и протесты. Но для молодых людей выставка стала разоблачением их родителей, а сами они – как бы «вторичными свидетелями» их преступлений. Речь шла не только об обвинении одного поколения другим, но и о публичном признании вины Германии.
Скандал вокруг выставки не только не утих со временем, более того, за годы ее показа он разросся. Этому способствовали споры из-за несоответствия изображенному некоторых подписей на фотографиях. Закрытие выставки, мораторий на ее показ, новые исследования, работа экспертной комиссии, повторное открытие экспозиции – все это много обсуждалось в СМИ и привлекло внимание общественности.
Однако подлинная скандальность выставки заключалась совсем в другом. Суть скандала в том, что экспозиция объединила два комплекса насилия, которые раньше аккуратно разделялись: Вторая мировая война и Холокост. Разумеется, между ними существовала тесная взаимосвязь: война сделала возможным Холокост, он осуществлялся под ее покровом и защитой, подобно тому, как геноцид армян совершался под покровом Первой мировой войны. Затяжная война способствовала уничтожению евреев, а когда поражение стало неотвратимым, «окончательное решение» еврейского вопроса было ускорено, о чем свидетельствует «Операция Рейнхард» [153]. Но выставка показала события иначе: стерев различие между вермахтом и СС, она стерла и разделительную линию между Второй мировой войной и Холокостом. Соединение обеих тем превратило выставку в эмоциональную гремучую смесь. Она преодолела порог чувствительности, который защищал немецкое общество в послевоенные годы. Она развенчивала не только миф о незапятнанном вермахте, но и защищавший послевоенное немецкое общество тезис о том, будто оно ничего не знало о преступлениях. Вину, которую с возмущением отвергали и от которой отворачивались родители, приняли на себя дети.
Однако нынешнее усиление правого экстремизма свидетельствует об обратимости этого процесса. Таково мнение Александры Зенффт, внучки известного нацистского преступника, которая написала на эту тему книгу с позиций третьего поколения. В ней она пишет о бессознательно проявляемом противоречивом «стремлении затушевать и прояснить» события прошлого в семейной памяти. В связи с этим она цитирует Лену Иновлоки, социолога из Франкфурта, которая уже тридцать лет изучает риторику праворадикальной молодежи: «Успех правоэкстремистской риторики объясняется широко распространенным уклонением от биографической работы над собственной причастностью (к семейной истории. – Б. Х.) и отсутствием во многих семьях коммуникативной эмерджентности [154] – между поколениями не возникают ни знание и рефлексия о преступниках и преступлениях, ни понимание печального опыта жертв. Поколенческое упрямство, проблемы коммуникации не учитываются, – по мнению Иновлоки, – во многих объяснениях правого экстремизма» [155].
Знание и эмоции постоянно расходятся в этой теме, а просветительская работа наталкивается на упрямое отторжение и новые попытки идентификации, поэтому период национал-социализма в Германии недостаточно прорабатывать только исторически или теоретически. Очень важно «разобраться с наследием Третьего рейха на личном уровне, узнать, как связана твоя собственная семья и, значит, ты сам с нацистским прошлым» [156]. Книга Александры Зенффт и ей подобные предлагают свое видение проблемы и практические решения. «Нарушение молчания» – трагичный лейтмотив истории немецкой мемориальной культуры. Спрашивается, однако, так ли просто раз и навсегда «нарушить» прочно укоренившееся молчание. Мы имеем дело с историей, которую узнаём все лучше и лучше, но это не исключает того, что в семейной памяти по-прежнему многое остается сглаженным, вытесненным, пристрастным и произвольно идентифицируемым.
Выставки о преступлениях вермахта открыли еще нечто важное. Они показали, что история не есть только территория историков, которые ретроспективно осматривают места былых событий, изучают источники, обсуждают их с коллегами, но это также и место трагедии и тризны для очевидцев, в чью кровь и плоть эта история вошла. Кроме того, история – это добыча СМИ, которые конструируют из нее общественный дискурс; она представляет собой и сферу ответственности как государства, предписывающего преподавание истории в школах и утверждающего памятные даты, так и гражданского общества, которое разбирается с собственной историей. Своим глубоким и широким воздействием выставки сыграли важную роль на всех этих уровнях.
Монологическое и диалогическое памятование в Европе
В первой части книги мы говорили о пяти признаках новой мемориальной культуры. Пятый признак гласил: новая мемориальная культура диалогична. Мне бы хотелось вернуться к этому важному тезису, чтобы должным образом его развить и проиллюстрировать. Поэтому начнем не с конкретного примера и определенной исторической ситуации, а с рассмотрения базовой структуры национальной памяти и ее изменений в европейском контексте. Конкретный пример мы приведем в конце главы.
Прототип нации сформировался в XIX веке. При этом самовосприятие нации и ее учредительный миф базировались не только на политическом суверенитете, но и на культурных и отчасти этнических отличиях. Национальный нарратив напоминал своему народу о героическом акте самоосвобождения из более крупных политических объединений, которые распались, утратив связующую силу и легитимацию. Модерное национальное государство определяло себя прежде всего посредством нового концепта самобытной идентичности, основанной на языке, территории, истории и культуре. В этих условиях конституировалась новая национальная история, которая предложила нации захватывающее повествование о ее истоках и генезисе. Одновременно национальное своеобразие страны воспевалось искусством, литературой и музыкой, что вместе с традициями и обычаями подчеркивало и сохраняло чувство коллективной самобытности.
Важнейшим двигателем этого проекта была гордость национального коллектива, который публично прославлял свою историю и с помощью художественных средств создавал
