еще не желала заниматься преступным прошлым собственной диктатуры, вмешалась Испания, которая в промежутке с 1999 по 2007 год стала от имени жертв привлекать пособников диктатуры к юридической ответственности перед национальным испанским судом. Однако стоило известному судье Бальтасару Гарсону попытаться привлечь к суду испанских преступников, подготовив обвинения против изуверов-франкистов, как его в 2010 году немедленно уволили с занимаемого поста. И, наоборот, в тех случаях, когда испанские законы гарантировали преступникам безнаказанность и неприкосновенность, именно аргентинский суд рассматривал дела республиканцев, которые пропали без вести во время и после гражданской войны и до сих пор еще зарыты в массовых могилах.
Существует тесная взаимосвязь между мемориальной деятельностью правозащитников и изменениями в транснациональном праве. В своей работе о новом интернациональном сотрудничестве при проработке травматического прошлого в Аргентине и Испании Ульрике Капдепон указала на дальнейшую передачу аргентинского опыта памятования Испании [139]. Речь идет о понятии desaparecido, «пропавшие», которым активно пользовались в 1970-е годы, и особенно заметно – в гражданском движении «Матери площади Мая». Это понятие, закрепившееся в аргентинском правозащитном движении, привлекло к себе внимание всего мирового сообщества и обрело юридическую силу. Его можно считать «фигурой памяти», которая обращает на себя внимание, используется для наглядности, стимулирует дискуссии, усиливает требования. Попав в Испанию, это понятие заменило там эвфемизм, к которому прибегали франкистские преступники, называвшие пропавших paseados, «бродягами», и породило новую дискуссию о 150 тысячах республиканцев, исчезнувших во время и после гражданской войны. Перенос аргентинской терминологии и символики стал для испанцев внешним толчком, пробудившим их воспоминания, которые лежали под покровом молчания и теперь вновь вернулись в общественный дискурс и публичные дебаты.
Капдепон подробно описывает, как одно гражданское общество может учиться у другого, перенося идеи, формы протеста и мемориальные практики из одной страны и ее исторического контекста в другую страну и другой контекст. В своем исследовании она приходит к выводу: «Публичные формы проработки исторического наследия с его экстремальным насилием и преступлениями против человечности постепенно глобализировались и создали новые виды трансатлантических связей, влияний и союзов». Примечательно, что в данном случае законотворческий импульс следовал не колониальным путем из Европы в южное полушарие, а, наоборот, из бывшей колонии в Европу. Такое движение обычно называют «эффектом бумеранга». Но эта метафора тут неуместна, ибо речь идет не о насилии, которое возвращается к своему источнику. Я бы предпочла говорить о расширении «политики покаяния», которая также укоренилась в Европе. ЕС позиционирует себя как транснациональный альянс памяти о Холокосте, и, конечно, не случайно Аргентина уже с первых шагов этого альянса вошла в него. Вдохновляющее и обнадеживающее расширение транснациональной памяти и транснационального правового альянса, безусловно, еще будет тормозиться и сдерживаться суверенным национальным государством, предпочитающим декретировать собственную национальную память сверху и, в стиле XIX века, сводить ее исключительно к топосам героических завоеваний или коллективного нарратива жертвы, который не допускает ни признания жертв, ни независимых исторических исследований.
Но вернемся к главному вопросу, поставленному Кристианом Майером: действительно ли призывы к правде и справедливости автоматически нарушают мир в обществе? Так ли несовместимы эти три ценности: правда – справедливость – мир? Требования судебного преследования преступников и компенсации на самом деле могут поляризовать общество и разбередить старые раны [140]. Но произойдет это или нет, зависит только от тех культурных рамок, в которых выдвигаются подобные требования. Для того чтобы память не была деструктивной, но реализовала свой преобразующий и интегрирующий потенциал, эти рамки должно признать все общество. Прежде всего оно должно исходить из консенсуса относительно того, что проработка памяти есть необходимая форма гражданской, самокритичной полемики о прошлом, которая не раскалывает страну, а, напротив, вносит решающий вклад в демократическую консолидацию общества.
В Испании сегодня становится все яснее, чтó в конечном счете питает и поддерживает тягу к забвению или памятованию. Тяга к забвению исходит прежде всего от франкистов, которые надеются, что статус-кво декретированного образа истории не будет пересмотрен и преступления, совершенные с их стороны, можно стереть. Тяга к памятованию исходит от семей республиканцев, от третьего поколения родившихся после гражданской войны, которое движимо не желанием мести или возмездия, а потребностью в запоздавшей компенсации. В мемориальном ландшафте Испании, усеянном франкистской символикой, места с закопанными убитыми стали важнейшими «lieux de mémoire» (местами памяти) для республиканцев [141]. Стремление членов семей и потомков к справедливой компенсации предполагает реабилитацию и упокоение убитых. Они должны оплакать и похоронить погибших, исполнить последний ритуальный долг памяти перед своими родственниками. Поэтому они эксгумируют их останки из безымянных могил с тем, чтобы с опозданием на семь десятилетий их подобающим образом упокоить. С этим почитанием социально или религиозно мотивированного ритуального памятования прекращаются и невыносимые душевные страдания, а убитые – и тем самым их потомки – обретают признание и покой [142].
Примиряющее забвение, как его понимает Кристиан Майер, может состояться только при весьма определенных условиях: оно должно симметрично развести обе стороны и восприниматься обеими сторонами как взаимное освобождение от вины. В Испании из-за долговременности процесса это было невозможно. К тому же, как мы видим сегодня, требования, связанные с забвением, декретированным государством, вошли в долголетний конфликт с фундаментальными социальными и религиозными потребностями людей. Речь, в конце концов, идет об упокоении убитых, которые нуждаются в достойном погребении. Ядро каждой культуры составляют сложные формы регулирования взаимоотношений между живыми и мертвыми. Именно исполнение этой главной человеческой задачи, заключающейся в том, чтобы упокоить мертвых, история экстремального насилия чрезвычайно затруднила. У миллионов жертв Холокоста, которые были отравлены газом, испепелены и развеяны по ветру в буквальном смысле слова, могил не существует. Поэтому эту рану нельзя закрыть. В Испании, как и в латиноамериканских диктатурах, люди исчезали, их расстреливали и зарывали в безымянных массовых могилах. Такие братские могилы сегодня обнаружены во многих местах по всему миру. Прилагаются усилия для идентификации, реабилитации и достойного захоронения убитых, которые таким образом возвращаются в свои семьи. Долг общества и семей погибших – воздать мертвым эти последние почести. Но если члены семей остаются пропавшими без вести и об их судьбе ничего не известно, если причиненная им несправедливость не признана и им нет места в памяти потомков, тогда такое забвение оставляет болезненные, беспокоящие своим зиянием пустоты, которые населяются призраками. Готовность сообща открыться будущему может возникнуть лишь тогда, когда будут отданы эти неотложные долги перед памятью убитых.
Кристиан Майер собрал в своей книге примеры, предполагающие, что и ныне забвение после гражданских войн – «единственное оправдавшее себя средство». И далее он продолжает: «чтобы порвать с этой традицией, должны появиться новые сильные аргументы или
