с. 59). Однако национальная память существует в нынешней Европе не изолированно, она неотделима от памяти других наций. Холокост стал частью всемирной памяти, Вторая мировая война – частью европейской памяти. Очевидно, что европейская интеграция не может успешно развиваться, пока конструкции монологической памяти продолжают укрепляться. Интеграция и сохранение мира требуют «диалогического памятования». Эта форма обращения с общей историей насилия есть огромный культурный и политический потенциал, который содержится в европейском проекте.
Под диалогическим памятованием я понимаю взаимное признание чередующихся ролей преступника и жертвы в совместной истории совершенных и пережитых преступлений. Включение травматической памяти другой страны в собственную национальную память взломает монолитную конструкцию памяти, очерченную национальными границами [163]. Устройство Европейского союза представляет собой уникальные рамки для перехода от монологической к диалогической конструкции памяти. Ричард Сеннет подчеркивал, что для признания неприятных исторических фактов необходимо множество разноречивых воспоминаний. Именно в этом заключается особый потенциал общеевропейских рамок памяти [164].
Европейский союз сам является одним из последствий Второй мировой войны и ответом на нее. Становится все очевиднее, что травматическое наследие этой сложной истории (взаимного) насилия нельзя осмыслить, пользуясь ограниченной грамматикой национальных конструкций памяти. В этой истории есть множество фактов, достоверно известных историкам, однако до сих пор не нашедших своего места в национальной памяти, поскольку отсутствовало необходимое давление изнутри или извне. К числу таких фактов принадлежат бесчисленные злодеяния Второй мировой войны, которые немцы совершили по отношению к соседним странам и которые там хорошо помнят. Если в рамках интернациональной мемориальной культуры еврейские жертвы вошли в сознание общественности, то подрастающие поколения немцев почти ничего не знают о польских или советских жертвах немецкой агрессии. Если бомбардировка Дрездена теперь прочно запечатлена национальной памятью немцев, то в Германии до сих пор мало знают о разрушении немцами Варшавы в наказание за восстание 1944 года; его обычно путают с восстанием в варшавском гетто 1943 года, которое хорошо известно благодаря коленопреклонению Вилли Брандта перед памятником героям восстания. Блокада Ленинграда войсками вермахта в 1941–1944 годах, одна из самых длительных и жестоких «осад» в новейшей истории, также пока не нашла места в немецкой исторической памяти [165]. Для тех, кто пережил травмирующее насилие, оно не прошло, но зафиксировалось в их национальной памяти. Поэтому такие события до сих пор составляют существенную часть бремени исторического прошлого, продолжая деформировать взаимоотношения внутри Европы. Эти события сами являются европейскими «lieux de mémoire», однако о них не говорят на школьных уроках, они не служат предметом публичных дискурсов и исключены из символической репрезентации в публичном пространстве.
Но как раз здесь происходят сейчас изменения. Есть конкретные признаки того, что немецкая национальная память становится более гибкой и комплексной. Даниил Гранин (1919–2017), переживший ленинградскую блокаду, выступил 27 января 2014 года в бундестаге с речью во время «Часа памяти» [166], посвященного жертвам национал-социализма. Он рассказал о 900 днях ленинградской блокады, в которую от голода умерло около миллиона человек. На ленинградском фронте в 1941 году сражались друг против друга Даниил Гранин и Гельмут Шмидт. Ровесники, они познакомились и стали друзьями в 2014 году.
В 2017 году в адрес бундестага и немецкой общественности прозвучал призыв «создать в центре Берлина памятник полякам – жертвам немецкой оккупации 1939–1945 годов» [167]. Текст призыва напомнил о том, что в ходе Второй мировой войны Германия не просто оккупировала Польшу, а подвергла ее как нацию порабощению и уничтожению. Жертвами нацистской агрессии в Польше стали три миллиона польских евреев и три миллиона этнических поляков. Памятник предлагалось установить в сквере на площади Асканишер-платц напротив Дома Германии, где разместится Документационный центр фонда «Бегство, изгнание, примирение» [168]. Памятник должен найти свое место в насыщенном историко-политической символикой районе Берлина. Авторы обращения писали: «Лишь в том случае, если не будет забыто прошлое, а наша вторая по величине соседняя страна, Польша, предстанет как уважаемая нация во всем своем достоинстве и свободе, соседство с ней перерастет в дружбу». Инициаторы подчеркивали, что их призыв «не обусловлен преходящей политической конъюнктурой и оценкой актуальной исторической политики, которую проводит Польша» [169].
Если монологическая память ставит во главу угла собственные страдания, то диалогическая память, также предоставляя им место, включает в собственное пространство и страдания, причиненные соседям. Диалогическая память подразумевает не заключение мемориально-этического договора на сколько-нибудь длительный срок, а совместное историческое знание о чередующейся роли жертв и палачей в общей травматической истории насилия. Объединенной Европе нужна не унифицированная память, а совместимые друг с другом картины европейской истории. Речь идет не о едином большом нарративе Европы, а о диалогической соотнесенности, взаимном признании и совместимости национальных картин истории. Итальянский историк Луиза Пассерини проводит в данной связи очень важное различие между «shared narratives» (общими историями) и «shareable narratives» (совместимыми историями) [170]. Диалогическая память, укорененная в национальной памяти, преодолевает национальные границы за счет транснациональной перспективы. Лишь на основе взаимного признания жертв и преступлений открывается перспектива общего будущего. Пока доминирует суженный национальный взгляд на историю, в Европе будет продолжаться «диалог глухих» или даже «тлеющая гражданская война воспоминаний». Из тупика героических мифов и конкуренции жертв может вывести, говоря словами венгерского писателя Петера Эстерхази, только «совместное знание европейцев о нас самих в роли преступников и жертв» [171]. Диалогический принцип транснациональной европейской памяти точно сформулировал другой венгерский писатель Дьёрдь Конрад: «Хорошо, когда мы, обмениваясь воспоминаниями, узнаём, что о нашей истории думают другие. ‹…› Вся европейская история – это общее достояние, открытое любому без всякой национальной или иной предвзятости» [172].
Тезис Дьёрдя Конрада о необходимости транснационального подхода к национальной истории прозвучал десять лет назад. К сожалению, его видение Европейского союза пока не воплотилось в жизнь. Напротив, в некоторых странах события сегодня снова развиваются в обратном направлении, что мне хотелось бы проиллюстрировать на последнем примере. Истории Европы посвящен новый музей, открытый в мае 2017 года в Брюсселе. Экспозиция начинается вступлением Европы в эпоху модерна в XIX веке, показывает сползание к войне и катастрофе, а завершается европейской интеграцией и «поиском лучшей жизни во все более объединенной Европе» [173]. За два месяца до этого, в марте, начал работу другой Музей Европы, который решительно взялся за дело и предпринял уникальную попытку достичь европейского консенсуса относительно травматической истории Второй мировой войны. Этот музей, открывшийся в Гданьске (Данциге) и создававшийся на протяжении восьми лет при поддержке ведущих историков из разных стран, был закрыт польским правительством через две недели. Тем самым музей стал символической ареной борьбы, где «духовная ситуация в современной Европе»
