отыскивал и преследовал якобинцев и мартинистов, которые в глазах его были тоже якобинцы» [Вяземский 1878–1896, 7: 504].
Ростопчин вынашивал честолюбивые политические планы, однако людей, связанных с политикой, презирал, как и любые человеческие слабости, но в то же время был интересным собеседником и не мог жить без аудитории, которая оценила бы его остроумие по достоинству. Императрица Елизавета Алексеевна находила, что он «симпатичен, когда в хорошем настроении», и добавляла: «…а когда он был моложе, его оригинальность часто развлекала меня» [136]. Немецкого писателя Фарнхагена фон Энзе поразила, как и Вяземского, двойственность натуры Ростопчина, на первый взгляд столь добродушного:
Он завораживал публику своей живой, свободно текущей речью, и впечатление лишь усиливалось, когда ты вскоре осознавал <…>, [что он обладает] железной волей и бескомпромиссной решимостью настоять на своем, которая приближалась к <…> полудикой страсти и прямому насилию. <…> Он производил бы отталкивающее впечатление, если бы не его поистине неотразимое красноречие» [Varnhagen 1987–1990, 3: 138] [137].
Служба при дворе разочаровала Ростопчина, ибо Екатерина хотя и находила, что он умеет забавлять, но не желала способствовать его карьерному росту. Однако в 1792 году его приписали к свите великого князя Павла, и это явилось стартом его головокружительного взлета. Ростопчин очень хорошо сознавал, что, находясь в близости к Павлу, которого весь двор открыто презирал, он не может рассчитывать на какое-либо повышение. К тому же его отталкивал параноидальный страх великого князя перед революцией и его склонность оскорблять людей. «Даже самые честные» приближенные Павла (включая Аракчеева) казались ему негодяями, не заслуживавшими ничего, кроме того, чтобы «колесовать их без суда и следствия» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 93]. Но постепенно между ним и Павлом установились более доверительные отношения, и Ростопчин «стал смотреть сквозь пальцы на недостатки этого всеми пренебрегаемого, унижаемого и презираемого князя, которые были порождены, очевидно, его ожесточившимся характером» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 135]. Павел со своей стороны испытывал благодарность к людям вроде Ростопчина или Аракчеева, которые оставались верны ему, несмотря на враждебность всего двора. Правда, Ростопчину вдобавок претила «парадомания» Павла и Аракчеева (как современники называли их страсть к муштре и прочим деталям военной рутины), а аскетичный двор Павла в Гатчине, подражающий прусским образцам, вряд ли мог удовлетворить желание Ростопчина жить как гранд-сеньор. Но свойственное гатчинскому двору абсолютное неприятие прогрессивных просветительских идей, возможно, импонировало ему, а вспыльчивый характер Павла, его разочарованность в жизни и ощущение, что все окружающие ему чужды, напоминали Ростопчину его собственные черты. Да и подходящей альтернативы он не видел. Придворные относились к нему в целом с неприязнью, видя в нем язвительного мизантропа, и не были склонны способствовать его возвышению. «Здесь, при дворе, – писал он в 1792 году, – кто-нибудь ежедневно дает мне повод презирать его» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 54]. К тому же служба при Павле являлась своего рода вкладом в будущее, так как екатерининские вельможи были обречены потерять все свое влияние с ее смертью, и потому Ростопчин был не вполне искренен, когда писал: «Я не настолько тщеславен, чтобы соблазняться химерами будущего, и несколько раз удивлялся сам себе, предаваясь мечтам о тихом существовании на пенсии вместо гонки за блестящими иллюзиями, из-за которых теряешь сон, удовлетворение от жизни и чаще всего также честь» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 135–136] [138].
Со смертью Екатерины преданность Ростопчина ее сыну была вознаграждена: его назначили генерал-адъютантом при царе и дали ему большую власть над армией. Он был одним из немногих, кому удавалось сдерживать Павла при его безрассудных вспышках. Кроме того, Ростопчин стал главным советником императора по иностранным делам и способствовал коренному изменению в отношениях с европейскими союзниками, которое было осуществлено Павлом в 1800 году. Ростопчин с подозрением относился к стремлению Великобритании быть «владычицей морей»; Франция, казалось ему, представляет меньшую угрозу для российских интересов [139]. Он считал, что сильная – пусть даже республиканская – Франция будет эффективнее препятствовать притязаниям Австрии и Пруссии, нежели Франция, ослабленная внутренними раздорами, которые могут возникнуть, если власть Бурбонов восстановят силой. В меморандуме, подписанном Павлом в октябре 1800 года, Ростопчин предлагал объединить силы России, Австрии, Пруссии и Франции и поделить территорию Оттоманской империи: Россия и Австрия возьмут Балканы, Франции достанется Египет, а компенсация Пруссии будет заключаться в расширении ее владений в Германии. Прагматизм Ростопчина получил поддержку императора, чьи взгляды на внешнюю политику были несколько путаными из-за того, что к ним примешивались притязания на рыцарство, преувеличенная забота о защите своей чести и далекие от действительности представления о могуществе России. Как выразился один из биографов Ростопчина, это были «советы Макиавелли Дон Кихоту» [Fuye 1936:13] [140] [141]. Один из советов заключался в том, чтобы захватить прусские земли к востоку от Вислы, а в виде компенсации предложить Берлину земли в Германии. Пять месяцев спустя Павел был свергнут, и пришедший к власти Александр сразу же круто изменил эту политику разделения Европы на французскую и русскую сферы влияния [Fuye 1937: 14]п.
Павел сознавал, что его сумасбродная манера правления вызывает в обществе недовольство, но его неуравновешенность мешала ему отличать друзей от врагов. Осенью 1799 года из-за интриги придворных он изгнал Аракчеева, а 20 февраля 1801 года та же участь постигла Ростопчина. Оставшись без помощников, которым можно было бы доверять, Павел оказался во власти заговорщиков, замышлявших его убийство. В марте, чувствуя опасность, он, по-видимому, велел Ростопчину и Аракчееву вернуться в Петербург, но был убит прежде, чем они успели выполнить его указание. Ростопчин с неприязнью относился к заговорщикам и не одобрял реформаторских планов нового монарха. Его отношения с Александром были испорчены еще до 1801 года, и после убийства Павла он не мог рассчитывать на место при дворе [Jenkins 1969: 74–80; Половцов 1896–1918, 17: 256–257].
В результате он с досадой удалился от мира и обосновался в своем имении Вороново к юго-западу от Москвы. В определенном отношении он мог быть доволен собой. Он сменил роль царедворца на роль независимого аристократа, вставшего в позу праведника и вспоминающего свою службу при дворе, когда ему «приходилось бороться с завистью, ревностью и непорядочностью коллег, а также с ненавистью, которую все испытывали по отношению к убитому царю» [Rostopchine А. 1864: 463–464]. Его отношение к новому императору и его реформаторской политике было ненамного лучше. Александр I, замечал он желчно, был «Крёзом, преисполненным благих намерений, но и Лазарем, который был неспособен их осуществить» [Rostopchine А. 1864: 495] [142]. Сам же
