- Мы отворим окно. Сюда никто не подумает сунуться: наша хозяйка поставляет юных модисток подполковнику Шевякову из охранки и его патрону Храмову - невероятные скоты, что жандарм, что мукомол, который поляка иначе как "ляхом" не именует. Ждите.
...Матушевский увидел, как филер сорвался с места, потом, вероятно, вспомнив уроки, вытащил из кармана папиросы, закурил и двинулся следом за Софьей неторопливо, кося глазами по сторонам, но ощущая ее перед собою каким-то особым, собачьим, что ли, чувством...
...Софья Тшедецкая шла по улице рассеянно, спокойно, неторопливо, чувствуя на спине липкие глаза филера.
"Мерзавец, ведь забыл, что я для него государственная преступница, подумала она, - топать топает, а смотрит, словно на невесту. Хотя нет. Так на невесту не смотрят. Так смотрят на публичную женщину, я же чувствую его липкие, тяжелые глаза на себе. Родители, верно, учили: "Невесту береги, до венца не коснись, лучше сходи на Хмельну, там все легко". Вот ужас-то: разве можно беречь одну женщину тем, что унижаешь другую?"
Возле Сасского сквера она села в пролетку и сказала кучеру:
- На рынок Старого Мяста, где остановить - скажу.
Зеркальце из сумочки она достала скорее из предосторожности - была убеждена, что филер отстал, им на п р о е з д ы мало давали, об этом старые "пролетариатчики" говорили. Однако, чуть тронув губы помадой, она зеркальце сместила так, чтобы увидеть улицу позади себя, и сразу же заметила, что следом за нею, в такой же открытой пролетке, едет филер, теперь уже открыто уткнувшийся глазами в ее спину, никак не маскируя себя рассеянным рассматриванием витрин.
- На улицу Фоксал, - попросила Софья, чувствуя растущую тревогу, сверните, пожалуйста, круче.
"Неужели узнали про Дзержинского? - подумала она. - Неужели и там, возле салона, остались их люди? Нет, кажется, там никого не было. Но ведь Винценты говорит, что филеров должно быть двое. Где второй? Я проглядела, когда вышла? Но там ведь никого не было, я бы заметила... Ты бы заметила, - передразнила она себя. - Их учат прятаться, исчезать, менять внешность, таиться. Если б так легко было замечать всех филеров и провокаторов, тогда б революция уж давным-давно грянула".
Филер следовал неотступно - пролетка его шла метрах в двадцати, словно привязанная невидимыми нитями.
"Мне надо во что бы то ни стало уйти, - сказала себе Софья, - они чего-то ждут. Они ищут. Или хотят взять с поличным? У меня нет литературы. Я не жду транспорта. В чем же дело?"
- Побыстрее, пожалуйста, - попросила Софья кучера.
- Как изволите, - лениво отозвался тот.
Тшедецкая мучительно вспоминала занятия по конспирации, которые проводил Матушевский, сам, кстати говоря, научившись ей у Дзержинского, - тот считался в партии непревзойденным мастером "ставить" подпольные типографии, уходить от слежек, получать надежные адреса для переписки с комитетами и подбирать в кружки людей в е р н ы х.
Впереди, возле поворота, городовой сошел с тротуара на мостовую, отдав честь полковнику Пузанкову, который вел под локоток молодую свою жену, Халину, давнюю подругу Софьи.
Решение пришло быстрое и четкое.
- Стойте, - попросила Тшедецкая кучера, когда Халина была рядом. - Я мигом.
Она легко соскочила с пролетки, бросилась к подруге, шепнула ей:
- Бога ради, попроси мужа, чтобы он приказал городовому проверить типа в котелке, который увязался за мною.
Халина обернулась к мужу: развалюга-развалиной, сонный ходит:
- Николай, к моей подруге пристает хам. Крикни городового.
- Городовой! - немедленно гаркнул Пузанков. - Ко мне!
Софья бросилась к своей пролетке, услыхав позади себя свисток, брань, крики.
- Гоните! - сказала она коротко. - Рубль плачу сверху.
Погнал - за рупь кто не погонит?!
...Около салона прохаживались двое - за версту видно, кто и откуда. Софья почувствовала, как у нее задеревенели кончики пальцев - так редко бывало, в самые лишь отчаянные моменты жизни, а сколько их было в ее двадцать три года?!
- Остановись здесь, - сказала она кучеру, не уследив, что унизила его - по выражению Дзержинского - "односторонним "ты". Тут же поправилась: - Благодарю вас. Вот рубль сверху, как обещала.
Кучер что-то славословил вослед ей - не слышала. Простучала каблучками мимо филеров, уткнувшихся в газеты, вошла в салон, поднялась на второй этаж, медленно отперла свою уборную и тихо сказала:
- Товарищи, мы в засаде. 15
Министр внутренних дел империи Вячеслав Константинович фон Плеве рожден был еще в царствование Николая Первого и до самой смерти "преемника Петра" воспитывался в духе восторженного преклонения перед монархом, который железною рукою искоренил крамолу в Петербурге, казнив высших сановников, посмевших выступить на Сенатскую площадь; расставил виселицы по дорогам восставшей Польши, лишил ее автономии, сгноил на рудниках вместе с русскими декабристами цвет польских бунтовщиков; спокойно позволил убить двум кретинам великих русских поэтов; внимательно читал донесения, как умирал Белинский, и, лишь будучи уверенным, что тот все-таки помрет, не позволил жандармам увезти чахоточного литератора в крепость.
На монарха писали филиппики североамериканские щелкоперы; порой британская "Тайме" позволяла себе упрекнуть колосса в жестокости, но Россия, особенно после изгнания Герцена, Мицкевича, Огарева, ареста Достоевского и Петрашевского, молчала.
Салтыков-Щедрин, отправленный в почетную вице-губернаторскую ссылку, молчал; писал для заграничных поклонников Тургенев; страдал в остроге Достоевский; не находил себе места в угарной, отчаянной тоске Некрасов; униженно в о л о к солдатчину Тарас Шевченко; тишина была в империи, спокойствие для тех, кто в л а д е л, а владело в ту пору семь тысяч в е р х н и х, которым были отписаны в собственность сто миллионов рабов, именовавшихся - по обычной самодержавной манере изобретать витиеватые термины, на которых заграница зуб сломит, - "крепостными". А что? "Крепостные" - для запада красиво звучит, крепостные - значит, приписанные к крепости, защитники, значит, вроде рыцарей средневековых, которые за своего сюзерена - в огонь и воду. (Сюзерен-то рыцарей своих привольно содержал; русский помещик - не позволял помирать с голоду: тоже вроде б содержал, только на свой особый крепостной лад.)
После смерти государя отец Вячеслава, Константин Францевич фон дер Плеве, бранить почившего в бозе, как стало вскоре модно, не позволял, повторяя сыну:
- Без кнута Россию не удержишь, это уж поверь, это я тебе говорю, до последней капли крови русский, оттого что еще дед твой православие принял, я лишь унаследовал.
Опасаясь тем не менее, что на впечатлительного ребенка могут подействовать либеральные разговоры в гимназии, которые отчего-то не пресекались, но лишь были фиксируемы, Константин Францевич взял с собою сына в поместье под Малоярославцем - одно из двенадцати - поглядеть порку: мужики недодали хлеба, староста прислал фискальную жалобу.
- Заметь, какие они после порки станут, - посоветовал отец, - внимательно смотри: у них глаза очистятся, и руки мне будут целовать от сердца, а не по принуждению: мужик строгость ценит - запомни это.
И целовали. Ему, десятилетнему баричу, - тоже.
Запомнил. На всю жизнь запомнил. Потому, верно, избрал юридический факультет, потому приписался тридцати лет от роду к судебному ведомству.
Он стал товарищем прокурора Владимирской губернии в пору, которую называли "освободительною", "дарованную светлым гением государя Александра II Добротворца". Называть, однако, ту пору следует "т а к т и к о й з и г з а г а". Действительно, держать далее в рабстве сто миллионов человек не представлялось возможным по соображениям чисто экономического плана. Россия медленно, но верно проваливалась в некую пропасть, образовывавшуюся на гигантском, ключевом стыке Европы и Азии: смиряя гордыню, уже Николай Первый вынужден был просить у Лондона, Парижа и Берлина рельсы, паровозы, оборудование для водокачек, когда задумал соединить северную столицу с Белокаменной. Миллионы пудов хлеба отправлены были в Европу по даровой цене, и за это западные скупердяи скрипуче выдали то, что давно уже производилось по всей Европе, кроме России, - там только шпалы могли тесать, и деготь был, чтоб их просмолить.
А при Александре Втором, когда долетать стали до Петербурга тревожные вести из Токио (просыпается загадочная Страна восходящего солнца, требует выхода в мир), экономический крах империи стал очевидным: былое упование на то, что Россия являет собою противуазиатский бастион, полетело в тартарары, разгрохалось в пух и прах.
Противоположить алчному, быстрому на просчет выгоды капитализму рабство миллионов, лишенных какой бы то ни было инициативы, невозможно: биржа требует умения р е а г и р о в а т ь, причем реагировать немедленно, не уповая на то, что можно обратиться к столоначальнику; тот, дав бумаге "отлежаться", п е р е п у л ь н е т ее в другое делопроизводство, где листочек тоже полежит, прежде чем вернуться назад с з а к о р ю ч к а м и поперек текста; неделя на новую переписку; пока-то дойдет до товарища министра, ежели, конечно, посчастливится бумаге п р о с о ч и т ь с я сквозь Департамент в высшие сферы, пока-то решит, давать ли министру для высочайшего доклада, - все дело на бирже полгода тому назад как кончилось, забыто, не интересует никого.
