читается как открытая книга.
Концепция европейского музея Второй мировой войны принадлежит польскому историку Павлу Махцевичу [174]. Толчком (в обоих смыслах этого слова) [175] для проекта послужила активная деятельность Эрики Штайнбах по созданию в Берлине «Центра против бегства и изгнаний», который был призван стать «зримым символом» истории немцев, изгнанных из Польши. Тогдашний премьер-министр Польши Дональд Туск обратил внимание на концепцию Махцевича, с энтузиазмом поддержал ее и поручил автору реализацию проекта, назначив его директором-основателем создаваемого музея. Туску понравилась идея представить историю Второй мировой войны как европейскую историю взаимоотношений в диалоге воспоминаний. Музей должен был:
• показать транснациональные отношения,
• представить разные точки зрения,
• воздать должное гражданским жертвам войны,
• акцентировать внимание на мирных ценностях, а следовательно,
• не только на военно-героическом нарративе.
Как только кропотливый восьмилетний труд был завершен, Ярослав Качиньский, председатель правящей консервативной партии «Право и справедливость» (ПиС), распорядился закрыть музей. Его создатель и директор был уволен. Хотя музей продемонстрировал многочисленные примеры, свидетельствовавшие о патриотизме и страданиях поляков, этого оказалось недостаточно для национально-консервативного правительства. Оно возмутилось сценами, в контексте которых поляки представали не героями, а преступниками. Прежде всего в связи с событиями в Едбавне, деревне, где во время Второй мировой войны поляки учинили массовое убийство своих еврейских соседей; в частности, возмущение вызвали ключи от еврейских домов, которые были выставлены в одной из витрин. В итоге Музей Второй мировой войны объединили с новым Музеем на Вестерплатте, показывающим, как в течение восьми дней несколько польских героев храбро противостояли немецкому вторжению. Логика этого музея совершенно другая:
• он отражает только одну точку зрения,
• укрепляет национальный миф тем, что
• акцентирует внимание исключительно на героях и мучениках,
• прославляет героический культ войны.
Этот пример не только наглядно показывает контраст между монологической и диалогической памятью, но и проливает свет на судьбы науки и искусства в условиях нелиберальной демократии. Историческая правда, третий урок истории, больше не стоит на повестке дня в нынешней Польше. Напротив, понятие «Европа» стало теперь в Польше, да и в Венгрии, символом того, что отвергается и с чем приходится бороться. Свобода искусства, культуры, образования и науки – важнейшие опоры критически мыслящего гражданского общества. В Венгрии и Польше эти опоры демонтируют, подменяя их государственным регулированием. Парадоксально, что ныне в ЕС есть правительства, которые видят в Европе врага и набирают голоса избирателей на своей ненависти к Европе.
Но не следует забывать, что эта арена споров, Музей Второй мировой войны, находится в непосредственной близости от другого музея – «Европейского центра Солидарности» в Гданьске (см. выше, с. 67–69). Если «музей Махцевича» превратился в польский национальный музей, то «Центр Солидарности» представляет собой полную противоположность, ибо он позиционирует себя как европейский музей с сильным упором на права человека. Здесь польский музейный ландшафт обнаруживает противоречия и конфликты политического характера, не всегда понятные внешнему наблюдателю. Поэтому не лишним будет добавить некоторые сведения, чтобы прояснить подоплеку создания польских музеев [176].
Осенью 2005 года в Польше произошла смена правительства, которая одновременно привела к фундаментальным изменениям в польской «исторической политике». Пришедшая к власти в 2005–2007 годах консервативная партия ПиС под руководством братьев-близнецов Леха (президент) и Ярослава (премьер-министр) Качиньских завершила политику «подведения финальной черты», которая проводилась во многих посткоммунистических странах и препятствовала решительной декоммунизации. ПиС заимствовала понятие «историческая политика» из немецкого дискурса, сделав его основой национально-консервативной трактовки прошлого. Центральными в этой исторической интерпретации были три темы: борьба против коммунизма, которая хорошо сочеталась с памятью о «Солидарности»; усиление «польскости», исключавшее европейскую трактовку событий новейшей истории; и укрепление польского мифа о жертве, который прочно связывал самовосприятие Польши с представлением о себе как «вечной и невинной жертве вражеского насилия и внешних интриг». С помощью этой новой исторической политики ПиС намеревается возродить национальную гордость Польши, противопоставляя национально-патриотическое историческое сознание леволиберальному европейскому дискурсу предшествующего правительства, на которое ПиС возложила ответственность за «утрату национального единства», поскольку проект «Европа» в ее глазах равносилен новой версии уничтожения Польши.
Итак, борьба за самокритичную мемориальную культуру и европейский проект ведется в Польше с 2005 года. Этот пример показывает, к каким катастрофичным последствиям могут привести борьба правительства за национальную историю под знаком «исторической политики» и декретирование сверху монологически однозначного нарратива. Но при этом также очевидны напряженность и противоречия, которые вновь и вновь возникают, и спор, который не утихает. Пример Польши особенно поучителен, ибо он высвечивает, что стоит на кону в этом споре, насколько хрупок европейский проект и почему так важно стремиться к транснациональному пониманию истории Европы.
Урок четвертый: права человека
Забытая история немецкой миграции
Если и существует история, которая пока еще не нашла свое место в исторической науке, средствах массовой информации и общественном сознании, то это история людей, чьей судьбой стало беженство и изгнание. В чем причина того, что опыт страданий, столь многими людьми пережитый, но неизжитый, до сих пор остается на задворках мемориальной культуры?
Одна из причин в том, что это преимущественно женская история, а историков больше интересуют государственные деятели, генералы и солдаты, нежели гражданские лица, страдающие от войн и их последствий. Беженство и изгнания не дают для исторического исследования никакого выдающегося материала, а потому рассматриваются скорее как побочный ущерб. Эти события слишком хаотичны и безбрежны, чтобы их можно было привести к общему историческому повествованию. Но, возможно, ситуация переменилась.
Миграция, бегство, изгнание – явления отнюдь не новые. Они порождены европейской историей насилия в ХХ веке. Мирные договоры, заключенные после Первой мировой войны и крушения Российской, Австро-Венгерской и Османской империй, перекроили государственные границы, что повлекло за собой перемещение огромных масс населения. Как после Первой, так и во время Второй мировой войны геополитическое изменение границ играло ключевую роль. Под напором военной силы политическая карта Европы постоянно переписывалась, при этом менялись политические режимы и законодательства государств. Например, у такого города, как Лемберг-Львов, между 1914 и 1945 годами власть и государственная форма управления сменялись семь раз, чаще всего приводя к печальным и даже катастрофическим последствиям для его жителей [177]. Там, где люди заселяли территории в ходе многовековых миграционных движений, мирно сосуществуя с людьми иного происхождения и иной культуры, радикальные трансформации произошли в мгновение ока [178]. ХХ век покончил с исконным укладом, практиками и традициями многонационального, многоэтнического и многоконфессионального сосуществования. Первая мировая война породила новые национальные государства. «Модерном» в геополитике ХХ века стало изобретение этнического национального государства с его потребностью «тотального обновления» и готовностью к радикальным решениям. В этом контексте впервые
