При этом имела место легитимация «поверенных» только со стороны «еврейских обществ». Как уже неоднократно отмечалось в данной работе, «еврейские общества» – выражение исключительно неопределенное и допускающее самое широкое толкование. Неопределенностью этой формулировки, например, в указе 19 февраля 1807 г. могли воспользоваться различные группы еврейского населения при выдвижении своих собственных представителей в качестве официальных выразителей интересов еврейского населения. Поскольку кагал к тому времени имел сильную оппозицию в лице хеврот, последние тоже могли выдвигать своих представителей в качестве «депутатов» и «поверенных»[557]. При этом соотношение сил в каждой отдельно взятой общине могло быть разным и со временем изменяться[558], что не могло не влиять на состав ее представителей, отправлявшихся в столицу. Формулировка «еврейские общества» не имела также четких региональных границ и могла подразумевать как искусственно созданные властью губернские и уездные кагалы, так и традиционное еврейское деление на автономные общины. Противоречия между кагалами и стремившимися отделиться от них прикагалками, как это имело место в описываемый период в Гродно[559], где стороны вынуждены были прибегнуть к вмешательству губернской администрации, и конфликты между хасидами и сторонниками традиционного иудаизма также не могли не влиять на выборы депутатов и поверенных.
Итак, в 1809 г. «поверенные от еврейских обществ почти всех губерний» отправились в Санкт-Петербург, где представили свои прошения «о поспешнейшем разрешении их участи и избавлении от угрожающего им совершенного разорения» председателю Третьего еврейского комитета и министру внутренних дел[560]. Согласно относящимся к первым дням работы комитета служебным записям В.С. Попова «По высочайше учрежденному комитету для рассмотрения дел еврейских»[561], уже 14 января «евреи чрез поверенных своих подали краткую записку»[562], содержание которой не раскрывается. Возможно, с прошением евреев связана и следующая запись о необходимости провести «прежде всего новую перепись самих жидов, во всех губерниях находящихся»[563]. Отметим, что слова «еврей» и «жид» употребляются в записях попеременно, без каких-либо смысловых различий между ними. Быстрота реакции евреев на учреждение комитета, вероятно, связана с тем, что поверенные уже находились к этому моменту в столице.
Прошения поверенных, поступавшие в комитет на протяжении 1809-го – начала 1812 г., были объединены в докладе комитета с «мнениями от депутатов еврейских обществ», «вытребованными в разные времена по высочайшему повелению»[564], т. е. с критическими замечаниями по поводу «Положения» 1804 г., высказанными депутатами 1802–1804 и 1807 г. созыва. Иногда для обозначения еврейских представителей в докладе употребляется просто слово «евреи»[565]. Примечательно как суммарное изложение просьб различных еврейских представителей, так и полемика с ними членов комитета. Значительной уступкой, сделанной комитетом как еврейским поверенным, так и здравому смыслу, был отказ от политики переселений, чтобы «вящим продолжением насильственных мер в настоящих политических обстоятельствах не ожесточить сей уже до крайности стесненный народ»[566]. Поверенные в данном случае выступали от имени «целого еврейского народа», протестуя против «нарушения его прав» и «произвольного растолковывания» местными властями законодательства о евреях. Согласно докладу комитета, поверенные открыто заявляли, что в результате массового выселения евреев из сельской местности и запрета на производство и продажу алкоголя большинство евреев «должны будут или сделаться бродягами, или совершенно погибнуть»[567]. Описание бедствий еврейского населения в прошениях поверенных члены комитета интерпретировали как угрозу того, что лишившиеся средств к существованию евреи «ввергнутся в отчаяние, могущее произвести последствия, вредные для общественного спокойствия»[568]. Опасения по поводу «еврейского бунта», а в связи с воображаемой угрозой французского влияния, еще и государственной измены с их стороны, к тому времени прочно утвердились в правительственных кругах, и все признаки недовольства существующим положением вещей, обнаруживавшиеся в прошениях еврейских депутатов и поверенных, интерпретировались соответствующим образом. В этой связи и сами депутаты могли вызывать сильные подозрения властей. Не исключено, что депутаты каким-то образом использовали намеки на угрозу еврейского бунта, чтобы добиться смягчения законодательных ограничений, как это сделал Ноткин в описанной выше переписке его с Кочубеем[569].
Остальные предложения депутатов и поверенных относились к реализации тех статей «Положения» 1804 г., которые касались культурной реформы. Эта часть «мнений» депутатов удостоилась необоснованно резкой характеристики в работах Ю.И. Гессена. Согласно мнению Гессена, в «тревожное время, когда многотысячной массе предстояло изгнание с насиженных мест, когда всему народу угрожало экономическое бедствие, депутаты направили усилия к тому, чтобы укрепить власть раввинов, остановить в самом начале культурное движение»[570]. Столь одностороннее освещение «мнений» депутатов, содержащихся в докладе Третьего еврейского комитета, создает искаженное представление об этом документе. В действительности депутаты протестовали главным образом против двойной подати и ограничений, связанных с перемещением евреев по территории империи (но не против черты оседлости)[571]. По поводу же предполагавшейся реформы еврейского образования депутаты дипломатично предложили учреждение своего рода «подготовительных курсов» для еврейских детей перед поступлением их в общероссийские учебные заведения[572]. Таким образом, предлагавшийся депутатами 1807 г. подход к еврейскому образованию выглядел более «прогрессивным», нежели общее отношение российского еврейства к светскому образованию вплоть до 1870-х гг.[573]
Явная уступка требованиям правительства со стороны депутатов не встретила понимания в комитете, провозгласившем своей целью «усовершенствование политического состояния евреев, между прочим, чрез приобщение их посредством языка к тому обществу, от которого они столь долгое время отсечены были преграждением всех способов к получению одинакового со всеми воспитания»[574]. Возражения комитета на предложение депутатов обнаруживают тенденцию, широко распространившуюся в дальнейшем в образовательной политике по отношению к евреям[575]. Религия евреев, не имевшая ни иерархическим образом организованного духовенства, ни краткого свода нравственных принципов наподобие катехизиса, представлялась властям чем-то странным, непонятным и оттого подозрительным. Согласно доводам комитета, светское образование для евреев «не только не отвлекает от изучения догматов веры, но, напротив того, внушает к оным должное уважение»[576], т. е. способствует превращению евреев в нормально, с точки зрения властей, организованный народ, а иудаизма – в комплекс легко сводимых к набору общих формулировок «догматов». Разумеется, эта логика не могла найти понимания у еврейских представителей, стремившихся объяснить комитету, что «еврейские духовные преступления и следующие за ними наказания совершенно различны от преступлений и наказаний всех прочих народов» и что «всякое деяние еврея подчинено какому-либо законному обряду религии, упущение которого почитается действительным грехом»[577].
Стремлением к контролю было продиктовано и решение удовлетворить просьбу депутатов о расширении компетенции раввинов, ограниченной «Положением» 1804 г. Власть раввинов, по мнению членов комитета, должна была служить «обузданию евреев, кои никаких духовных властей, например консисторий, коллегий, синодов и прочего, не имеют»[578]. Эти опасения властей были использованы в своей аргументации депутатами, уверявшими, что ограничение прав раввинов «может в скором времени довести их [евреев] до крайнего разврата»[579]. Отказ от вмешательства во все дела, связанные с еврейской религией, «малейшее неосторожное прикосновение к которой потрясает основания нравственности, на коих утверждается верность к государю и повиновение правительству»[580], был связан также с усилившимися перед войной 1812 г. подозрениями относительно лояльности евреев.
Примечательна также мотивировка депутатами требований об отмене двойной подати и ограничений, связанных с переменой места жительства. Депутаты, «усматривая из всех почти статей положения [1804 г.] благотворную цель правительства поставить евреев в ряду со всеми верноподданными», выводили из этого заключение о необходимости отмены двойной подати[581]. Комитет предложил удовлетворить эти просьбы, дабы евреи «признали Россию истинным своим отечеством» и «устремились бы к снисканию уважения в том обществе, от которого они доселе удалялись»[582]. Нельзя не заметить сходства этих формулировок с «Décisions Doctrinales» парижского Синедриона[583], опыт которого, несомненно, учитывался комитетом. Правила, согласно которым евреи, проживавшие на помещичьей земле, не могли сменить место жительства без разрешения помещика, депутаты объявили «чрезвычайно стеснительными для их гражданской свободы»[584], вероятно не решаясь прямо объявить о том, что это могло быть первым шагом к закрепощению евреев. Оригинальное решение было предложено еврейскими представителями и в вопросе о традиционной еврейской одежде, которую евреи, избранные в члены магистрата или приезжающие во внутренние губернии (в том числе и сами депутаты), должны были сменить на европейское платье: «Депутаты и поверенные еврейских обществ изъясняют, что, по закону их, они бород не бреют, и потому почитают гораздо приличнейшим ходить в русском платье, по примеру русских купцов, в немецком же платье, с небритыми бородами, они вяще могут послужить предметом поругания и насмешек»[585]. В действительности же депутаты, вероятно, добивались сохранения традиционной еврейской одежды, которая имела больше сходства с длиннополыми сюртуками бородатых купцов, чем с «немецким платьем». Позиционируя еврейский традиционный костюм как «русское платье», депутаты, таким образом, включали свои требования в контекст усилившегося в эти годы патриотического подъема, отразившегося и в одобрении комитетом этой инициативы, которая, по мнению членов комитета, должна была способствовать тому, чтобы «сблизить как понятия, так и пользы евреев с понятиями и пользами общими русскими»[586]. Примечательно, что именно вопрос об одежде стал главным в критике еврейских депутатов отдельными «просвещенными» евреями, такими, как Гирш-Бер Гурвич из Умани, изливавший свое недовольство политикой еврейских депутатов останавливавшемуся в его доме И.М. Долгорукову[587].
