В свою очередь, король отправил посольство в Тушинский лагерь с целью привлечь на свою сторону бывших там поляков и литовцев. Последние колебались, но тут двоюродный брат канцлера пригрозил, что немедленно перейдет на королевскую службу, если тушинцы не вступят в переговоры с королевскими комиссарами. Угроза потери самого боеспособного подразделения во главе с опытным Яном Сапегой заставила остальных тушинских сидельцев благожелательнее отнестись к предложениям Сигизмунда. Тем более что по лагерю пошли слухи, будто у короля много денег, из которых он собирается выплатить жалованье всем, кто оставит самозванца.
В такой игре Лжедмитрий II становился лишней фигурой; он и сам понимал ситуацию и потому попытался бежать из собственного лагеря в сопровождении 400 донских казаков. Но поляки догнали его, вернули в Тушино и установили за ним строгий надзор. В конце концов Лжедмитрию удалось все‐таки бежать в Калугу – переодевшись в крестьянское платье, в простых санях, в сопровождении лишь своего шута Кошелева.
Русские тушинцы оказались в щекотливом положении: собственный «царь» бежал, а на прощение Шуйского они не рассчитывали. Пришлось и им склоняться на сторону Сигизмунда. Было подписано соглашение о призвании его сына Владислава на московский трон в обмен на обещание блюсти православие и оставить в неприкосновенности прежние законы и порядки.
В общем, мало-помалу все находили свое место при новой расстановке сил. Был, однако, человек, который никак не мог смириться, что близкая и желанная корона вновь так нелепо ускользает. То была дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишека. «Марина оставалась в Тушине; бледная, рыдающая, с распущенными волосами ходила она из палатки в палатку и умоляла ратных людей снова принять сторону ее мужа, хотя положение ее при самозванце было самое тяжелое, как видно из переписки ее с отцом» (С. М. Соловьев). Властолюбивая девушка не уставала надеяться на чудо. «Кого Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные облака его заслоняют», – пишет Марина своему родственнику Стадницкому.
Марина надеялась не зря, солнце еще выглянет из‐за туч и порадует ее – если не великой удачей, то хотя бы новой надеждой. Среди всех перестановок забыли о вечно мятежных казаках, что были в Тушинском лагере. А они решили, что с воровским царем им сподручнее, и бросились во главе с князем Шаховским в Калугу. 11 февраля Марина Мнишек бежала туда же, к «мужу» – верхом, в одежде гусара, в сопровождении служанки и нескольких сотен донских казаков. Тушинский лагерь, второй год державший в страхе Москву, ликвидировался сам собою. Польский король прочно засел под Смоленском, другие приграничные города также оказывали упорное сопротивление. Народный любимец – племянник царя – 24‐летний Скопин-Шуйский в марте 1610 года вступил в Москву. Казалось бы, дела Шуйского должны пойти лучше. Так оно и было… на первых порах. Но неожиданно умирает Скопин-Шуйский; по слухам, его отравил брат бездетного царя Дмитрий Шуйский, который сам имел виды на трон и опасался конкуренции со стороны популярного полководца.
В июне 1610 года из Москвы выступило 40‐тысячное войско и направилось в сторону Смоленска. Целью его было деблокировать осажденный город и изгнать поляков из страны. Вроде бы численность армии позволяла решить такие задачи, но вел ее человек, обретший дурную славу, – Дмитрий Шуйский. Более того, полководческие способности его летописец подвергает большому сомнению: «Был он воевода сердца нехраброго, обложенный женствующими вещами, любящий красоту и пищу, а не луков натягивание». В результате гетман Жолкевский, по словам Льва Сапеги, «с небольшою горстью людей поразил большое московское войско, собранное не только из москвитян, но и из чужих народов – немцев, французов, англичан, шотландцев».
В это время неожиданно усилился недавний беглец – Лжедмитрий II. Ему опять удалось соблазнить деньгами Яна Сапегу; с помощью поляков самозванец захватил Серпухов, Коломну, Каширу и остановился у села Коломенского. Сил не хватало ни у той, ни у другой стороны, да и устали русские проливать братскую кровь. Московские служивые люди «начали сноситься с полками Лжедимитрия, однако не для того, чтоб принять вора на место Шуйского; не хотели ни того, ни другого и потому условились, что тушинцы отстанут от своего царя, а москвичи сведут своего. Тушинцы уже указывали на Сапегу как на человека, достойного быть московским государем» (С. М. Соловьев).
Наконец 17 июля 1610 года заговорщики во главе с рязанским дворянином Захарием Ляпуновым свергли всем надоевшего Шуйского. Тот отчаянно цеплялся за власть, даже угроза потерять жизнь на него не подействовала. 19 июля «Захар Ляпунов с тремя князьями – Засекиным, Тюфякиным и Мерином-Волконским, да еще с каким‐то Михайлою Аксеновым и другими, взявши с собою монахов из Чудова монастыря, пошли к отставленному царю и объявили, что для успокоения народа он должен постричься, – пишет русский историк. – Мысль отказаться навсегда от надежды на престол… была невыносима для старика: отчаянно боролся он против Ляпунова с товарищами, его должно было держать во время обряда; другой, князь Тюфякин, произносил за него монашеские обеты, сам же Шуйский не переставал повторять, что не хочет пострижения. Пострижение это, как насильственное, не могло иметь никого значения, и патриарх не признал его: он называл монахом князя Тюфякина, а не Шуйского. Несмотря на то, невольного постриженника свезли в Чудов монастырь, постригли также и жену его, братьев посадили под стражу».
После свержения Шуйского власть в стране оказалась в руках бояр – так называемой Семибоярщины. Собственно, они не решались даже приступить к выборам нового царя, чтобы не злить уже имеющихся кандидатов – Лжедмитрия и польского королевича Владислава. И тот, и другой мало кого устраивали: самозванец с войском казаков, которые ничем не отличались от разбойников, всех пугал; от иноземца, чужой ненавистной веры, из государства издавна претендовавшего на московские территории, тоже ничего хорошего ждать не приходилось. Но выбрать из двух зол пришлось. «Лучше служить королевичу, – решили бояре, – чем быть побитыми от своих холопей и в вечной работе у них мучиться».
Переговоры с гетманом Жолкевским насчет Владислава прошли скоро; спешили, так как самозванец принялся штурмовать Москву – его отбросили русские из войска гетмана. Согласно сведениям хрониста, описывавшего поход Сигизмунда, Семибоярщина лишь поставила одно любопытное условие: «Думные бояре обещали гетману выдать королю всех Шуйских, но с тем условием, чтобы король не оказывал им никакой милости».
В конце августа 1610 года Москва принесла присягу новому царю – польскому королевичу Владиславу. Собственно, присягу принимал гетман Жолкевский, он же именем Владислава обещал соблюдать достигнутые соглашения. Тем временем Смоленск продолжал сражаться второй год; изнемогая от ран и голода, он наотрез отказался открыть ворота полякам и литовцам. И где‐то по стране бродил Лжедмитрий II с вольными казаками.
Сбылась заветная мечта великих князей Литовских: Москва оказалась в их руках. Холодный, рассудительный канцлер Лев Сапега не скрывает своих эмоций:
«А разве когда‐нибудь думали-гадали, что великий царь Московский, во всем свете славный и страшный, с братьями, воеводами и думными людьми будет пленником польского короля? А разве когда‐нибудь наши предки мечтали о том, что московская столица будет в руках короля польского и займется его людьми, а весь народ московский принесет королевичу польскому Владиславу верноподданническую присягу в том, что ему самому и потомкам его сами они и потомки их будут служить, иного царя и государя не похотят иметь как из чужих, так из своего московского народа, помимо королевича Владислава? С его титулом вырезаны были печати; его именем делались все правительственные дела, всей земле посылались приказы, и все слушались их; во всех церквах молились за него Богу, как за своего государя; царем государем его звали; с его титулом чеканили монету; королю его милости и сыну его, даже в отсутствие его, подавали просьбы и били челом о боярстве, о чинах и должностях, об именьях и денежном жалованье: и раздавал его королевская милость всякие чины, должности, денежное жалованье в бытность как в земле Московской, так и в Польше и Литве, и не только московскому народу, но и польскому и литовскому: по его приказу из московской казны выдавалось по тысячам и по десяткам тысяч злотых; из московской казны платилось жалованье жолнерам, до несколько сот тысяч злотых выдано польским людям: и наконец, сокровища неоцененные – короны, скипетры, державы, украшения королей и великих монархов, которые московские монархи собирали много лет не только со своих государств, но и с иноземной добычи, – все были расхищены: даже не пропущены были церкви, дома Божии, иконы, украшенные золотом, серебром, жемчугом, дорогими каменьями, золотые и серебряные раки: все было обокрадено и ничего не оставлено».
