Однако следует заявить, как это часто делалось, что подобный метод применялся именно для того, чтобы суд над обвиняемым был справедливым. Строго говоря, существовало несколько весомых доводов, которые – исключительно на утилитарной основе – полностью оправдывали его. Первой целью, разумеется, было гарантирование безопасности свидетелю. Есть множество примеров тому, как по подозрению или по той причине, что имена свидетелей каким-то образом становились известны, – как катары убивали тех, кто донес об их брате инквизитору. Не будет преувеличением сказать, что в ранние времена, когда ересь еще была могущественна и широко распространена, эффект случайно разглашенных имен свидетелей был поистине парализующим для Святой палаты, причем судьба свидетеля при этом была предрешена. Однако даже эти случаи насилия были исключительными. Нам известно о некоем Арнольде Доминичи, который донес инквизиции на семерых еретиков. Он был убит в собственной постели «верящими» секты, которые удивительно легко забыли собственную заповедь о неприкосновенности человеческой жизни. В 1234 году в Нарбонне арест гражданина по имени Раймон д'Аржан привел к регулярному уничтожению доносчиков.
Далее. Как мы уже неоднократно отмечали, инквизиция была институтом покаяния, а не карательным судом; те, кто представал перед ее судом, находились в положении грешников, но не преступников. Инквизитору нужно было лишь добиться признания греха и искреннего раскаяния. Следовало помнить, что в период «времени милости» все еретики имели возможность покаяться. Больше того, очевидно, что в большинстве случаев, которыми занималась инквизиция, свидетельские показания были столь недвусмысленными, что можно было с определенной долей уверенности сказать, что обвиняемый действительно был еретиком, признавался он в этом или нет. То есть обычно было довольно легко доказать, что он и в самом деле вел себя подозрительно, за что его и заподозрили в ереси.
Подозреваемого сначала спрашивали, не было ли у него смертельных врагов. Если в ответ он называл имена тех людей, которые дали против него показания, все дело оказывалось под угрозой закрытия. Однако это был практически единственный способ для обвиняемого обесценить данные против него свидетельства. Также инквизиторы всегда интересовались, не ссорился ли недавно обвиняемый с соседями или родственниками. Для того чтобы доказать факт подобной ссоры, обвиняемый мог представить собственных свидетелей, которые могли поддержать его.
У обвиняемого также было право (к которому, однако, прибегали крайне редко) обратиться к вышестоящему лицу. Леа приводит пример, когда один итальянский джентльмен, преданный католик, был обвинен в том, что давал пристанище еретикам, за что его призвали к инквизиторскому суду. Он сразу обратился за защитой к Риму. Папа Римский, рассмотрев все обстоятельства дела, приказал его закрыть. Еще более удивительно дело дворянина Жана де Партене, который был обвинен в ереси инквизитором-доминиканцем в Париже и арестован по приказу короля Шарля Справедливого. Сочтя, что инквизитор был некомпетентен и не мог вести дела Святой палаты, обвиняемый отказался предстать перед его судом и обратился к Папе Римскому. Его призвали к папскому двору и после долгого расследования он был отпущен. Кто-то может подумать, будто такое было возможно лишь для людей богатых, занимающих высокое положение, и, можно добавить, для людей с репутацией истинно верующих католиков. Однако ни один еретик – влиятельный или нет – не посмел обратиться за помощью к Папе Римскому.
Только от инквизитора зависело то, как обращаются с еретиком во время обычного курса дознания. В промежутках между допросами он был волен приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Иногда его заточали в одном из монастырей, а иногда позволяли уходить домой, если находились люди, готовые поручиться за то, что он вернется на следующий допрос в назначенное время. В более серьезных случаях обвиняемого могли посадить за решетку.
Главной задачей инквизитора, как говорилось уже не раз, было заставить обвиняемого признаться в грехах. Это было очень непросто, независимо от того, был стоящий перед инквизитором человек еретиком или нет. Перед инквизитором стояла сложная задача. Инквизитор не был судьей, разбиравшим обычное преступление, чьей задачей было бы всего лишь определить виновен обвиняемый или нет, и для которого признание или отрицание вины обвиняемым было совсем неважным. Инквизитор должен был вести дело иначе. Даже когда имелись все внешние признаки ереси и звенья преступления с легкостью сковывались в прочную цепочку, даже когда он сам и все остальные имели моральную уверенность в том, что обвиняемый – настоящий еретик, перед ним стояла весьма тонкая и чрезвычайно важная задача. Как инквизитор он не мог ничего сделать без признания обвиняемого; если такого признания не было или если у инквизитора было против обвиняемого лишь свидетельство, ему оставалось лишь признать свое поражение и передать обвиняемого в руки светского правосудия, как упрямого, не желающего каяться еретика.
Часто говорят, что инквизиция никогда никого не оправдывала. Что ж, надо признать, что лишь несколько человек покинули инквизиторский суд с незапятнанной репутацией. Епитимья, пусть даже и пустяковая, всегда налагалась на подсудимых. Однако в данном случае было бы неправильно употреблять слово «оправдывать». Как мы уже говорили, Святая палата назначала епитимьи, а не наказания, а инквизиторы говорили о себе только как о людях, спасающих душу грешников. Больше того, с этим были согласны даже еретики. Они были кающимися людьми, а не преступниками, и мы часто видели в документах просьбу «не о справедливости, а о милости».[114] Так что говоря о покаянии, не стоит упоминать такие слова, как наказание и оправдание. Грех признан, значит, за ним следует покаяние, а затем и прощение грехов.
Лишь когда свидетельство против обвиняемого было определенно признано клеветническим или ложным, инквизиторы бывали готовы признать невиновность обвиняемого. В остальных случаях, как настоятельно требовали инквизиторские книги, надо было приложить максимум усилий, чтобы доказать вину обвиняемого. Строжайшая секретность соблюдалась в отношении допросов свидетелей, потому что, как говорил Пенья, можно запятнать честь и репутацию каждого человека. В результате этого, если инквизитор заключал, что в деле какого-то человека недостаточно показаний для его ареста, никто ничего об этом не знал. Свидетельство просто откладывали, и подозреваемый ничего об этом не знал. В дальнейшем инквизитор был волен вернуться к этому делу. Если принималось решение о том, что подозреваемый сумел оправдать себя или объяснил свидетельские показания против него, дело прекращали, и его, конечно же, освобождали. Это и объясняет, отчего инквизицией при тщательном ведении судебного процесса так редко выносились оправдательные приговоры.
Все отвратительные черты инквизиторской процедуры, поражающие своей жестокостью, появились в результате примитивного желания добиться от обвиняемого признания. Признание пытались выбить всеми возможными способами – долгими, тяжелыми перекрестными допросами, попытками заставить узника сделать какое-нибудь компрометирующее его заявление, а часто – долгими перерывами между допросами, чтобы у заключенного появилось время обдумать в тюрьме свое поведение. Нам известно об одном исключительном случае, когда человека призвали к трибуналу в 1301 году, а епитимья ему была назначена в 1319! Леа приводит удивительную историю о некоем итальянском инквизиторе, который долго морил подозреваемого еретика голодом, а потом довел его практически до бессознательного состояния, дав ему бутылку вина. Думаю, можно не сомневаться в том, что уж какое-нибудь признание он после этого точно получил. Нам ничего неизвестно о том, какая судьба ждала беднягу в дальнейшем, зато мы точно знаем, что этот человек, пожалуй, – единственный в истории, кто сумел напиться за счет Святой палаты.
А вообще-то следует заметить, что допрос при инквизиции – это не что иное, как духовная схватка между обвиняемым и инквизитором. С одной стороны, инквизиторы прибегали к множеству уловок и всевозможных трюков, желая сбить допрашиваемого с толку и добиться от него опасного признания. Умения и навыки дознавателей были такими изощренными, что один известный францисканец, Бернар Делисье, заметил (и эту его фразу часто цитируют), что если бы святого Петра и святого Павла привлекли к трибуналу, то они нипочем не смогли бы полностью снять с себя обвинения.[115] Так, инквизитор, делая вид, что удовлетворен ответом, переходил к другому вопросу, а затем вдруг резко возвращался к первому, задавая походя множество наводящих вопросов. Мог он устроить и настоящее шоу, делая вид, что заглядывает в свои документы, потом сверяет их с записями ответов обвиняемого и, изумленно вскидывая брови, всем своим видом демонстрирует, что видит в них явное противоречие. Мог инквизитор и угрожать, и умолять, и притворяться то добрым, то злым. Хотя следует признать, что все эти средства достижения цели были относительно невинны и ясны, совершенно очевидно, что они оскорбляли достоинство суда и были чудовищно несправедливы с обвиняемому. Естественно предположить, что многие подозреваемые думали не столько о том, как бы опровергнуть выдвинутые против них свидетельства, как о том, чтобы отмести подозрение в ереси. Мы уже обращали внимание читателя на то, что большое число еретиков, вызывающе демонстрирующих свою приверженность к ереси, были людьми ничтожными. Большинство из них всеми возможными способами боролось за то, чтобы их не уличили в прославлении еретической доктрины; они пытались убедить инквизитора, что те действия, за которые их привлекают к суду, – это всего лишь досадные пустяки, которые можно легко объяснить. Эймерик заметил, что альбигойцев и катаров было проще всего уличить в ереси и что они, как правило, без труда делали необходимое признание. Но вот другие секты – ив этом с ним соглашается Бернар Гуи – были куда более скользкими и изобретательными. Вальденсы, к примеру, «вели себя на допросе очень уверенно. Если вальденса спрашивали, знает ли он, за что арестован, он отвечал с милой улыбкой: «Господи, да я думал, что это вы назовете мне причину ареста»… Когда ему задавали вопрос, во что он верит, вальденс отвечал, что верит во все, во что должен верить добрый христианин. На вопрос, кого он считает добрым христианином, вальденс отвечал, что добрый христианин – этот тот, кто верит в то, чему учит Святая Церковь. Если у него интересовались, что такое – Святая Церковь, он заявлял, что это то, что вы считаете Святой Церковью. Если ему на это замечали, что Святая Церковь – это тот институт, которым заправляет Папа Римский, он отвечает, что тоже верит в это, имея в виду, что может осуждать это. На другие вопросы, в частности, на вопрос о пресуществлении, он избегает отвечать и лишь отвечает: «Как бы я мог верить в иное?» Еще вальденс мог вернуть вопрос судье: «Боже мой, надеюсь, вы верите в это?» И если судья подтверждает свою веру, или если он обязан придерживаться ее, то можно предположить, что это вера не его, а судьи. Если судье удается увильнуть от его уловок и прижать вальденса к стене, тот начинает прикидываться на удивление скромным и смиренным и заявляет, что если они могут извлечь какой-то смысл из всего, что он говорил, то он не знает, что отвечать на это, потому что он простой и бесхитростный человек, а потому несправедливо загонять его в ловушку, пользуясь при этом его же словами. Однако для того, чтобы избежать клятвы или чтобы даже не познакомиться с клятвой, которая, возможно, будет противоречить его натуре, вальденс приложит все усилия».[116]
