Императрица, по всей вероятности, под влиянием духовенства, нарушила все планы своего канцлера: она решила на два года переехать в Москву и построить в Кремле дворец стоимостью 300 000 франков (около миллиона рублей)[108]. Изменение местоположения двора и разорительные строительные проекты противоречили воинственным планам Бестужева{394}; отъезд из столицы, расположенной вблизи наиболее уязвимых границ, свидетельствовал о стремлении императрицы к миру или по крайней мере к нейтралитету. Летом 1749 года Елизавета предпочла «закрыть глаза» на разногласия со Швецией, а затем неоднократно демонстрировала свое доброе отношение к королю Фредрику I и его преемнику. Бестужева это приводило в ярость{395}. После Ахейского конгресса царица чинила канцлеру самые разнообразные препятствия: она перестала слепо следовать всем его советам о продвижении по службе тех или иных лиц, стала еще чаще отправляться в путешествия, не желала подписывать бумаги, демонстративно прислушивалась к мнениям Шуваловых, от которых теперь зависела вся внутренняя политика страны. Однажды она строго заметила канцлеру, что ему не стоит заниматься делами Сената, ибо там, согласно ее воле, будет заседать великий князь — между тем министру, подкупленному англичанами, союзниками датского короля Фредрика V, это нововведение грозило большими неприятностями. Подобные известия о трудностях на пути человека, «недостойного жить на земле»{396}, пробуждали в сердцах потсдамских политиков новые надежды.
Швеция, Дания, Россия и Голштиния
Шлезвиг-Голштейн, на владение которым претендовали три крупные державы (Швеция, Дания и Россия) стал козырем в игре, средством шантажа для основных участников состязания и их покровителей. Фредрик V был готов на все, лишь бы обрести гарантии своей собственности, а лучшим средством для этого было присвоить силой большую часть этой вожделенной территории. Поэтому он решился вернуть назад земли, принадлежавшие шведскому королю, а также прибрать к рукам наследные владения русского великого князя, герцога Голштейн-Готторпского{397}. Датский король стремился укрепить границы своего королевства, состоявшего из собственно Дании, Норвегии и Шлезвиг-Голштейна, и таким образом стать гарантом мира в Северной Европе. Между тем обсуждение голштинского вопроса в конечном счете ослабляло позиции наследников Фредрика I и Елизаветы Петровны, ибо сталкивало шведского и русского наследных принцев. В конце 1740-х годов давление Фредрика V усилилось до такой степени, что Швеция вынуждена была обратиться к России за помощью, которую та была обязана ей оказать в соответствии с Абоским договором. Елизавета не замедлила ответить согласием, ибо считала Голштинию частью, если не провинцией своей империи; датчане, таким образом, покушались на ее владения и заслуживали отпора{398}. Бестужев рвал и метал; новая война нарушала его планы союза с Англией и могла лишить его выгодных взяток и субсидий. Ему удалось отговорить Фредрика V от вооруженного вмешательства и внушить ему новый план действий: датский король должен был уговорить Петра Федоровича отказаться от своих голштинских владений и принять в качестве компенсации Дельменгорст и Ольденбург, с 1667 года входившие в Данию на правах персональной унии. Как, однако, убедить великого князя, унаследовавшего от предков вековую ненависть к такому грозному соседу, как Дания, согласиться на подобную сделку? Великий князь, невзирая па предложенные Копенгагеном крупные суммы, отверг все предложения датчан. А ведь молодой двор был весьма стеснен в средствах и погряз в долгах. По совету своего хитроумного министра иностранных дел фон Шулина Фредрик V решил предложить Адольфу-Фридриху, наследнику шведского престола, действовать сообща. Шведы, увязавшие все глубже в распре «шляп» и «колпаков», стояли на пороге гражданской войны и колебались в выборе между двумя возможными союзниками: могущественным восточным соседом, с которым их связывал Абоский мирный договор, или же соседом западным, скандинавским — той самой Данией, которой так не терпелось возвратить себе стратегически важные территории. Следуя советам версальского кабинета, Фредрик I выбрал своего старого противника и родственника — датского короля{399}. Договор об оборонительном союзе между Данией и Швецией был подписан в августе 1749 года; Адольф-Фридрих полностью отказывался от своего голштинского наследства, а взамен получал Дельменгорст и Ольденбург. Компенсация эта была чревата весьма серьезными последствиями: шведский наследный принц был также и наследником Петра Федоровича и, умри тот бездетным, вступил бы во владение голштинскими землями последнего и тотчас уступил бы их Фредрику V. Спекуляции относительно хрупкого здоровья племянника Елизаветы, его бесплодия и даже возможного отрешения от престола делали такие предположения вполне возможными{400}. Договор этот сохранялся в тайне от русских до апреля 1750 года. Потрясенный Корф, узнав о нем, тщетно требовал объяснений. Бестужев же вообще не мог прийти в себя от досады: он-то рассчитывал, что Дания военным путем принудит шведов уступить спорные территории, что ослабит не только саму Швецию, но и позиции Франции на севере Европы. Теперь же Петербургу предстояло в одиночку бороться с двумя скандинавскими королями, которые, к несчастью, были склонны прислушиваться к голосу Людовика XV, с некоторых пор очень щедрого на субсидии. Канцлер снова ошибся; следовало ли ожидать, что эта ошибка будет стоить ему должности? Политика его зашла в тупик. Он стал редко появляться на людях, запил, все чаще прибегал к заиканью — проверенная тактика в трудных случаях{401}.
Тем временем на северной сценепоявился новый серьезный игрок — граф де Линар, с января 1750 года датский посланник при петербургском дворе. Ему было поручено продолжать переговоры о территориальном вопросе, морочить великого князя пустыми обещаниями и умножать русско-шведские разногласия ради того, чтобы позволить Дании рано или поздно завладеть Гол штейном{402}. Он даже получил право делать великому князю мелкие уступки. Благодаря этому Петр Федорович одержал свою первую дипломатическую победу (на самом деле мнимую) и подписал в октябре 1750 года с Фредриком V конвенцию о возврате дезертиров. Бестужев стиснул зубы.
Северная политика Елизаветы Петровны
Императрица не только не оказывала на племянника ни малейшего давления, но, более того, давала ему почувствовать свою поддержку; Петр Федорович сам распоряжался судьбою собственных земель и сам нес ответственность за двусторонние переговоры. Реальный Петр, в отличие от того слабоумного урода, каким его изобразила в своих «Записках» коварная Екатерина[109], вел переговоры твердо и отстаивал свои территориальные права с большим упорством{403}. Он умел выжидать и предоставлял противнику делать ему все новые и новые предложения, — на такую тактику его вдохновляли немногие русские, сохранившие верность франко-прусскому лагерю: Трубецкой, Ушаков, Шувалов, а также прусские дипломаты: Гольц и Варендорф. У великой княгини Екатерины Алексеевны, которой к этому времени пошел двадцать второй год, имелись свои расчеты: мать ее, урожденная принцесса Голштейн-Готторпская, приходилась сестрой Адольфу-Фридриху, наследнику шведского престола, и Фридриху-Августу, герцогу-администратору; дочь свою она воспитала в ненависти к датчанам. Униженная позорной высылкой княгини Цербстской из Петербурга в 1745 году, приведенная в замешательство удалением из Петербурга герцога-администратора, Екатерина поддерживала все намерения нелюбимого супруга и старалась, как могла, укрепить его позицию[110]; с помощью интриг и злословия она сеяла рознь в рядах бестужевских приспешников[111]. В секретной переписке с матерью великая княгиня постоянно клялась, что будет отстаивать интересы обожаемых дядюшек как свои собственные{404}. Сами по себе голштинские земли были Екатерине безразличны, но они должны были послужить обменной монетой в процессе установления мира на севере Европы, ускорить падение Бестужева, а быть может, и способствовать досрочному восшествию великого князя на престол его предков.
В течение 1751 года Петр Федорович показал себя достойным продолжателем политики своего отца и не дал себя обмануть ни канцлеру, ни своим собственным министрам. Чем сильнее настаивали его собеседники на необходимости подписать договор или конвенцию, тем больше он противился их уговорам; он и слышать не желал о том, чтобы Россия служила посредницей в отношениях между Килем и Копенгагеном. Он запретил Пехлину, главе своего «голштинского» кабинета, принимать письма от Линара и Бестужева. Елизавета восхищалась твердостью характера племянника и гарантировала ему свою поддержку{405}.[112]
