Венецианцы во главе с дожем резко противились подобным аргументам. Если верить древним летописям, Дандоло был подкуплен султаном Дамасским, стремившимся отвести от себя беду вторжения; но будь это даже басня, она характерна как мнение, господствовавшее среди недовольных. Впрочем, для большей части французов, принимавших участие в походе, поведение и пример дожа были излишни – они и без того, полные презрения к грекам и рассчитывающие на богатую добычу, оказались глухи к призывам аббата Серне и его сторонников, утверждая, что завоевание Константинополя – верное средство к обладанию Иерусалимом, тем более что это приведет к объединению Западной и Православной церквей.
Последний аргумент не мог оставить равнодушным и римского папу. Иннокентий III был не прочь оказать давление на Константинополь; однако это не помешало ему обрушиться на крестоносцев гневным посланием, едва он узнал, что происходило в их лагере. «Пусть никто из вас, – писал он, – не тешит себя мыслью, будто дозволено присваивать или грабить землю греков под тем предлогом, что она не проявляет покорности и что император ее неправедно овладел престолом; каково бы ни было его преступление, не вам судить о нем: вы взяли Крест, чтобы мстить за оскорбление не государей, а Бога». Не дав благословения плану крестоносцев, папа угрожал им проклятиями Неба.
Вельможи и бароны приняли увещевания папы со смирением; тем не менее они не изменили своих замыслов. Совет большинством голосов решил принять предложение Филиппа Швабского и наметил поход против Византии на весну будущего года. Тогда те, кто противился этому, во главе с аббатом Серне, графом Монфорским и Мартином Липцем, решили отделиться; одни из них направились обратно на Запад, другие – в Палестину. Судьба обошлась с ними жестоко. Пятьсот воинов погибли во время кораблекрушения; их единомышленники, проходя через Иллирию, подверглись нападению диких народов и были почти поголовно перебиты. Тем, кто выжил, осталось лишь оплакивать гибель своих товарищей и призывать громы небесные на «совращенных с пути Господнего».
Когда основные силы крестоносцев, все еще пребывавшие в Заре, готовились к отплытию, в их лагере появился юный принц Алексей. Бароны приняли его с почетом, словно императора, и всячески выражали свое сочувствие, клялись возвести на престол. Принц, в свою очередь, расточал соблазнительные обещания, нимало не заботясь о том, как будет их выполнять.
Между тем византийский император, узурпатор Алексей, словно забыл об угрожавшей опасности. Чтобы загладить кровавое преступление, он расточал богатства и должности своим сторонникам, душил народ налогами и, пребывая в постыдной неге, даже распустил часть армии, жалуясь, будто шум оружия мешает его покою. Теряла империя и флот: министры распродавали суда, корабельные снасти и строевой лес. Среди всеобщего растления нравов города и области оглашались именем императора лишь в дни сбора податей; население молчало, страшась доносов, пыток и казней, а Церковь, вместо того чтобы поддерживать государство, погрязла в богословских спорах. Перед лицом грядущего, империя оставалась беззащитной.
Отплыв из Зары, крестоносцы направились к Македонии, жители Дураццо поднесли юному Алексею ключи от города и признали его своим государем. То же повторилось и близ острова Корфу, где собрались все корабли экспедиции; представители населения острова приветствовали латинян как избавителей и устроили им пышный прием. Находясь на Корфу, среди пиров и празднеств, крестоносцы узнали, что Готье Бриеннский с шестьюдесятью рыцарями в течение нескольких месяцев завоевал Апулею и Неаполитанское королевство. Эта весть распалила воображение многих участников похода и чуть ли не привела к новому расколу, который вожди предупредили лишь с огромным трудом. Впрочем, дальнейшее плавание, сопровождавшееся прекрасной погодой, прошло вполне благополучно. Наконец флот прибыл к вратам Босфора и корабли бросили якоря в пристани Св. Стефана, в трех милях от столицы Византийской империи.
Взорам крестоносцев открылось величественное и устрашающее зрелище. Омываемый с юга Пропонтидой, с востока Босфором, с севера заливом, образующим его гавань, окруженный на протяжении более семи миль двойной стеной, Константинополь сверкал куполами и кровлями множества прекрасных зданий, делавших его столицей столиц. Берега Босфора утопали в непрерывной цепи садов и рощ; Халкидон и Скутари на азиатском берегу и Галата, распластанная в конце залива, дополняли необъятную панораму.
Детище Константина Великого, город распадался на четырнадцать кварталов, обладал тридцатью двумя воротами, пятьюстами церквами во главе со Святой Софией – одним из чудес света, и пятью дворцами, каждый из которых сам по себе казался городом. Мост между Европой и Азией, между Архипелагом и Понтом Эвксинским, Константинополь соединял два моря и два материка, имея возможность по своему желанию открывать или закрывать пути мировой торговли. Пристань его, заполнившаяся кораблями всех наций, по праву называлась греками Золотым Рогом или Рогом Изобилия; его стены и башни, часто сравниваемые с вавилонскими, были окаймлены глубокими рвами, которые в случае необходимости превращались в каналы: по первому требованию город мог быть окружен водой и полностью отделен от материка.
Невозможно описать восторг, изумление и страх, попеременно овладевавшие крестоносцами при виде подобного чуда. Вожди вышли на берег и провели ночь в обители Св. Стефана. Но это была бессонная ночь: до самого утра совещались они о том, что следует делать. То содрогаясь от боязни, то предаваясь безудержной радости, они поминутно меняли решения, и так ни к чему и не пришли. С рассветом Дандоло, Бонифаций, Бодуэн и другие вожди распустили свои знамена и выставили щиты, украшенные гербами, дабы явить грекам воинскую пышность Запада и напомнить рыцарям о их предках. Затем флот вошел в пролив и при благоприятном ветре продефилировал вдоль стен Константинополя. Демонстрируя принца Алексея, крестоносцы рассчитывали, что ему, а соответственно и им толпой, усеявшей берега, будет устроена овация. Однако этого не произошло. Наблюдатели были безмолвны, а с высоты башен полетело несколько здоровенных камней. Это заставило рыцарей взяться за мечи: они поняли, что среди тысяч зрителей не найдут своих сторонников. Это было верно, но верно было и другое, чего они еще не знали: враждебные к ним рядовые обыватели византийской столицы были в не меньшей степени враждебны и к своему правительству. Защищать великий город было некому, ибо власти его опирались на одни лишь воспоминания да на небольшие отряды наемников – пизанцев и варягов, равно презиравших своих хозяев.
Крестоносцы беспрепятственно вышли на азиатский берег, разграбили Халкидон и заняли дворцы и сады, в которых еще недавно нежился император Алексей. Он же удалился за городские стены, где, подобно последнему вавилонскому царю, продолжал предаваться пиршествам, не думая, что приговор ему уже произнесен и что вскоре наступит последний час его власти. Напротив, он еще был полон надежд, которыми звучало его хитроумное обращение к баронам и рыцарям, переданное через специального парламентера – итальянца Росси.
Поздравив латинян с прибытием, император выражал удивление способом их действий. Как могли они, направляясь для освобождения Святой земли, поднять меч против христианской державы? Заверяя, что он с радостью помог бы им всеми своими силами, следуй они праведным путем, Алексей заявлял, что в противном случае он вынужден будет употребить эти силы против них, уничтожит их войско и флот и погубит все их предприятие.
Отвечая посланцу императора, уполномоченный крестоносцев выразил удивление, что самозванец, совершивший злодейское преступление против своего брата, законного императора, осмеливается вещать в подобном тоне. Ему бы, прежде чем бахвалиться и предписывать, следовало спросить свою совесть и понять, что для него есть единственный выход – покаяться, вернуть престол тому, у кого он похищен, и молить о снисхождении и прощении. «Если же он далек от раскаяния, – закончил оратор, – скажи ему, что мы презираем его угрозы и не имеем времени выслушивать его бредни».
Это было прямое объявление войны, лишавшее императора всякой надежды обольстить или устрашить противников. Но грозный ультиматум баронов в какой-то мере пошел ему и на пользу: если до сих пор большая часть населения Константинополя держалась довольно индифферентно, то теперь, возмущенные и тоном и существом ответа, многие, прежде всего столичная чернь, стали открыто демонстрировать антилатинские настроения. В столице начались погромы: разрушали дома и лавки западноевропейских купцов, угрожая их жизни. Толпы беженцев потянулись в лагерь крестоносцев. Это еще более усилило злобу последних, и призывы к решительным действиям встретили дружный отклик. Отряд из восьмидесяти рыцарей обратил в бегство войско, высланное императором на азиатский берег. Затем силы крестоносцев соединились в Скутари, прямо напротив Константинополя, очистили себя общей молитвой, погрузились на суда и начали переправу через Босфор. Войско императора, выстроившееся на противоположном берегу, имело целью помешать высадке противника. Но из этого ничего не вышло. С криками «Победить, или умереть!» рыцари бросились в воду, едва корабли приблизились к суше, и мгновенно рассеяли силы греков. Продолжая развивать наступление, крестоносцы овладели всем побережьем к северу от залива, разграбили ставку императора и при этом даже не увидели ни одного из его воинов. В то время как французы овладевали Галатой, венецианский флот, выстроившись вдоль Скутари, двинулся к Золотому Рогу. Вход в залив защищался толстой железной цепью, переброшенной с берега на берег и двадцатью галерами, составлявшими весь флот Византии. Один из больших венецианских кораблей сильным ударом разорвал цепь, греческие галеры были частично потоплены, частично пленены, и весь крестоносный флот торжественно вошел в гавань. Дож полагал, что если бы теперь все бароны и рыцари снова погрузились на корабли, быстрая и полная победа была бы обеспечена. Однако французские вожди с этим не согласились, предпочитая добиваться победы на суше. Овладев Галатой, они направили часть своего войска на северо-запад и, не встречая сопротивления, расположились вдоль стены, прикрывавшей город. Теперь, перед решающим боем, они сочли своим долгом еще раз повторить грекам условия, на которых был бы возможен мир. В ответ со стен и башен полетели камни и копья. С этого момента война приняла особенно ожесточенный и упорный характер. Греки ежедневно устраивали вылазки, и рать осаждавших словно бы сама оказалась в осаде. Крестоносцы день и ночь проводили в доспехах и при оружии, не имея времени ни подкрепить себя пищей, ни успокоить сном. Имея запас продовольствия лишь на три недели, они всеми силами стремились ускорить победу, засыпая рвы и сотрясая вражеские стены осадными машинами. Наконец, после десятидневных схваток, было решено начать общий штурм. 17 июля, под звуки труб и рожков, граф Фландрский, руководивший операцией, повел войска, сопровождаемые боевыми машинами, к вражеским укреплениям. Под стук таранов десятки осадных лестниц поднялись над стенами. Но греки сумели сбросить лестницы, прежде чем рыцари в достаточном числе вышли на стены. Тринадцать смельчаков, успевших подняться на стены, были изрублены греками, двое – взяты в плен. Когда этих двоих доставили в Блахернский дворец, это взбодрило императора и показалось ему чуть ли не победой; однако беда поджидала его с другой стороны.
