Пока юный Алексей мог делать обещания и подавать надежды, он был равно благословляем и греками, и крестоносцами. Но едва наступило время исполнять обещанное, он сразу же увидел вокруг себя одних врагов. И правда, начав объединение греческой церкви с римской, приступив к выплате долга и соответственно подняв налоги, он вызвал бы сильный ропот соотечественников, что грозило полной потерей популярности; приостановив же и одно, и другое, и третье, он возмутил бы крестоносцев, что было чревато потерей только что обретенной верховной власти. Каждодневно страшась то бунта, то войны, вынужденный избирать из двух зол одно, молодой император после долгих размышлений решил, что более опасны крестоносцы и поэтому следует делать ставку на них. Он прибыл в галатский лагерь и обратился к вождям и баронам с прочувствованной речью, прося не лишать своего покровительства и не спешить с отъездом в Палестину, обещая в ближайшее же время выполнить все данные ранее обязательства. Речь эта пришлась по вкусу крестоносцам, тем более что и сами они не собирались слишком быстро покидать богатую страну. Правда, как и раньше, нашлись оппозиционеры, возмутившиеся новой задержкой, но они по-прежнему остались в меньшинстве.
Чтобы уплатить крестоносцам обещанную сумму, правительство истощило все средства казны. Императоры – отец и сын – продали фамильные сокровища, увеличили подати и поручили перелить в монету драгоценные оклады икон и священные сосуды. При виде надругательства над святынями жители столицы пришли в ужас – это их взбудоражило даже больше, чем увеличение поборов. Но главное святотатство, пережить которое, казалось, невозможно, было впереди. В назначенный день и час патриарх поднялся на кафедру Св. Софии и сдавленным голосом произнес от своего имени, имени императоров и всего населения страны необычную проповедь, в которой заявил, что «... признает Иннокентия, по прозванию третьего, преемником святого Петра, первым наместником Иисуса Христа на земле, Пастырем стада православных...».
Это вызвало не просто возмущение, но подлинную бурю в столице. Люди проклинали правительство, грозили патриарху (в скобках заметим, что позднее он спас себя, лишь клятвенно уверяя, будто заведомо лгал, выступая по приказу латинян), божились, что скорее умрут, чем подчинятся мерзости отречения от веры предков... С этого момента ярая вражда между греками и латинянами вспыхнула с новой силой. Снова начали громить подворья западноевропейских купцов и ремесленников, снова потянулись преследуемые франки из Константинополя в Галату, да и сам император Алексей, связав свою судьбу с вождями похода, стал проводить почти все время в их стане. Он обучался их играм, участвовал в их оргиях и, к ужасу своих подданных, терпел постоянное пренебрежение и грубость. Даже Исаак стал осуждать поведение сына, обвиняя его в легкомыслии и одновременно укоряя в том, что он совершенно забыл уважение к отцу и перестал с ним считаться...
Между тем с величайшим трудом собранные деньги не удовлетворили крестоносцев, и они стали грабить и опустошать окрестности столицы. Раздраженный всем этим народ от ропота перешел к действиям. Ежедневно несметные толпы устремлялись к Влахернскому дворцу, требуя мести насильникам и святотатцам. Среди возбуждавших чернь особенно отличался юный князь из старинного рода Дуки, носивший то же имя, что и молодой император; но в историю он вписался не именем, а прозвищем: его называли «Мурчуфль», что означает «со сросшимися бровями» – именно таков был его характерный признак. Вельможа этот, под видом суровым и нелицеприятным, который простые люди принимают обычно за искренность, скрывал душу коварную и жестокую. Слова «отечество», «свобода», «вера», «честь», не сходившие с его языка и пленявшие народ, служили лишь дымовой завесой властолюбия и алчности. Посреди робкого и малодушного двора, меж трусливых царедворцев, которые, по словам современника, «более страшились воевать с крестоносцами, чем лань страшится напасть на льва», Мурчуфль обладал несомненной храбростью, и слава о его мужестве была достаточна, чтобы обратить на него взоры всех жителей столицы. Чем активнее восставал он против «тирании», тем настойчивее народ хотел видеть его облеченным верховной властью: ненависть, которую он якобы испытывал к чужеземцам, сулила надежду, что именно он призван спасти империю и ее столицу. Умея пользоваться случаем и угождать всем группировкам, Мурчуфль, некогда бывший тюремщиком и палачом Исаака, теперь сумел войти в доверие к юному Алексею и стал его любимцем. Полученное влияние он быстро использовал для того, чтобы руководить волей императора и этим проложить путь к своей будущей власти.
Мурчуфль стал внушать Алексею, что тот выбрал неправильный путь: нельзя противопоставлять себя своему народу – это приведет к неизбежной катастрофе. А чтобы завоевать доверие греков, надо сократить связи с крестоносцами, обуздать их аппетиты и поставить на свое место. Демонстрируя мужество и патриотизм, Мурчуфль даже организовал показательную вылазку против Галаты; как и следовало ожидать, она кончилась полным провалом, но резко подняла авторитет ее устроителя, чье бесстрашие и преданность народу стали славить на каждом перекрестке.
Ярость греков вызвала ответную реакцию в стане латинян. Теперь среди вождей все чаще стали раздаваться воинственные призывы – о мире никто больше не вспоминал, все вопили о том, что следует разделаться с греками, и разделаться не теряя времени, чтобы скорее развязать себе руки для дальнейших подвигов в Сирии и Палестине. А именно в это время из Палестины пришли новые вести, и вести весьма неутешительные. В лагерь крестоносцев прибыл Мартин Липц с группой спасшихся соратников и поведал печальную повесть о гибели братьев, отделившихся после взятия Зары, а также рассказал о тяжелом положении Святой земли, опустошаемой голодом, болезнями и беспощадным врагом. Выслушав посланцев, вожди похода пригорюнились и даже всплакнули, но планов своих не изменили. Указывая Липцу на стены Константинополя, они говорили: «Вот он, единственный путь к спасению, вот прямая дорога на Иерусалим!»
Изменение образа действий Алексея, вдруг переставшего посещать их лагерь, насторожило крестоносцев; а приостановка договорных платежей возмутила и разъярила их. Они отправили во Влахернский дворец своих уполномоченных, которые без обиняков высказали обоим императорам все претензии и подозрения, причем сделано было это в такой резкой и даже дерзкой форме, что привело в смущение весь двор: никогда еще в этих чертогах не осмеливались говорить подобным языком и с такими угрозами! Раздались выкрики, что следует задержать и наказать оскорбителей величества; однако посланцы благополучно выбрались из дворца и из столицы, хотя на протяжении своего пути только и слышали, что ругань и поношения.
Обе стороны оказались взнузданными: совет Алексея и Исаака пылал жаждой мщения, совет баронов, по возвращении уполномоченных, склонился к тому, чтобы незамедлительно начинать войну.
Византийцы решили предупредить противников: не отваживаясь состязаться с ними днем и в открытом поле, они задумали использовать ближайшую ночь, чтобы уничтожить их флот. Здесь они снова обратились к давно проверенному и безошибочно действующему средству: знаменитому «греческому огню», зажигательной смеси, которая не боялась воды и горела даже на поверхности моря. Семнадцать судов, начиненных этим составом, были пущены при благоприятном ветре к берегам пристани, где стоял на якоре венецианский флот. И вот пристань, залив и предместье Галаты осветились вдруг страшным и зловещим пламенем. В лагере крестоносцев прозвучала тревога, французы кинулись к оружию, а венецианцы – к кораблям. Греки, толпившиеся на берегу, восхищались жутким зрелищем и радовались замешательству врагов. Но радость их была недолгой. С помощью рук и весел венецианцы успели оттолкнуть горящие брандеры, которые тут же были увлечены течением в другую сторону пролива; и к ужасу греков, пламя пожрало их собственные суда, не причинив ни малейшего вреда флоту крестоносцев.
Эта акция, хотя и неудавшаяся, усилила злобу латинян. «Настало время, – говорили они, – пресечь мечом замыслы изменников и наказать малодушных врагов, которые не знают иного оружия, кроме коварства и хитрости, и, подобно самым подлым грабителям, наносят удары только во мраке ночи». Алексей, напуганный подобными угрозами, пошел на попятную. Он дал новые клятвы и новые обещания, свалив вину за содеянное на ярость народа, которого не смог удержать. Он просил своих «друзей, союзников и избавителей» прийти и защитить колеблющийся престол, предлагая отдать им за это собственный дворец. Мурчуфль, которому было поручено сообщить слова императора крестоносцам, вместо этого стал будоражить народ, заявляя, что Алексей продает Константинополь «западным варварам». Это известие вызвало панику. Люди, собираясь на улицах, площадях и рынках, поносили правительство последними словами, вопили о предательстве и требовали нового повелителя, который сумел бы защитить город и страну. Ринувшись в Софию, чернь кричала, что немедленно изберет нового императора, достойного этого звания. Несмотря на противодействие патрициев и духовенства, собравшиеся стали выдвигать одного за другим своих кандидатов, каждый из которых под тем или иным предлогом благоразумно отказывался от этой чести, пока не нашелся один юный безумец по имени Канаб, уступивший требованию народа и тут же коронованный и облаченный в пурпур... Мурчуфль, который участвовал в этой забаве, с хитрой ухмылкой на лице, словно репетировал свою будущую роль...
