написания он был почти слепым, так что, скорее всего, вёл разыскания не сам, а поручил это кому-то из своих друзей или учеников. Возможно, он опирался на какую-то устную традицию.
Несмотря на это, бравый наполеоновский гроньяр (ветеран) начал уже не литературную, а вполне историческую жизнь. Пьер Ларусс, сам сочинивший для своего «Словаря» статью «Шовинизм», сообщил некоторые дополнительные сведения о нём:
«Этот старый вояка неизменно выказывал такое простодушие и такую неумеренность в изъявлении своих чувств, что боевые товарищи в конце концов начали посмеиваться над ним. Постепенно Шовен прославился не только среди военных, но и среди гражданского населения, и слово „шовинизм“ стали употреблять всякий раз, когда речь заходила о поклонении Наполеону и вообще о всяких неумеренных изъявлениях чувств, прежде всего в области политической».
После ряда похожих публикаций писатель Жюль Кларети опубликовал в 1913 году в газете «Тан» статью, где внёс в образ Шовена несколько новых штрихов:
«Выйдя в отставку, Шовен вернулся в Рошфор и поступил привратником в префектуру. Во время короткого пребывания Наполеона в Рошфоре перед отплытием на Святую Елену Шовен ни на минуту не отошёл от дверей комнаты, где почивал его повелитель. Отъезд императора и возвращение Бурбонов с их белым флагом привели старого солдата в состояние крайнего возбуждения. Он унёс старое трёхцветное знамя к себе домой, постелил его на кровать вместо простыни и проворчал: „Тут и помру“; слово своё он сдержал».
Кларети опирался при написании этой статьи на работу доктора Голара, опубликованную в 1912 году в «Бюллетене Рошфорского географического общества». Впрочем, Голар сомневался в достоверности эпизода со знаменем. В эпоху Реставрации и при Июльской монархии подобные истории были в ходу. У Беранже есть песня с похожим сюжетом. А повар Талейрана, Карем, отказавшийся переехать в Англию, пошутил: «Я умру, как солдат старой гвардии, завернувшись в свои знамёна!»
Все остальные сведения о Николя Шовене так или иначе восходят к этим известиям [25].
Историкам до сих пор не удалось обнаружить ни одного архивного документа, подтверждающего существование легендарного наполеоновского солдата. Это не мешает ему быть одним из самых известных людей во французской истории.
P. S.
Для французов шовинизм — скорее, привлекательное и отчасти полезное качество. Это не национализм, а патриотизм, хотя временами и наивно-неумеренный.
Порнографический роман господина Флобера
В сентябре 1851 года Флобер вернулся из длительного заграничного путешествия по Средиземноморью и сразу засел за роман, которому суждено было стать зачином современной литературы.
«Я начал вчера вечером мой роман, — сообщал он своей возлюбленной Луизе Коле. — Предвижу теперь трудности стиля, они пугают меня. Не такое простое дело — быть простым».
Простота читалась уже в заглавии: «Мадам Бовари».
Ни одно другое произведение Гюстава Флобера не доставило ему столько мучений, сколько роман «Мадам Бовари». Его переписка с 1851 по 1856 год изобилует свидетельствами об этом титаническом труде. Вот он пишет одному из своих корреспондентов: «Бовари продвигается туго, за целую неделю — две страницы! Есть за что набить себе морду, если можно так выразиться. Да, недёшево даётся стиль!». В другом письме писатель говорит, что почти месяц бьётся над четырьмя фразами. Отдельные отрывки он переделывал по шесть-семь раз.
Чего же он добивался, чего с таким трудом искал?
Флобер сам рассказал нам об этом: «Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы сделать, — это книгу ни о чём, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, — книгу, которая почти не имела бы сюжета. Самые прекрасные те произведения, в которых меньше всего материального». Фраза без капли жира (то есть без малейшего пафоса, без «шикарных» метафор) — вот его идеал.
Для того чтобы достичь стилистического совершенства, Флобер обрёк себя на жизнь отшельника. Малейший шум его отвлекал, поэтому писатель работал по ночам, обуреваемый приступами отчаяния и восторга: «Не знаю, как руки у меня порой не отваливаются от усталости и как не раскалывается голова. Я веду суровую жизнь, в которой нет радости; у меня нет ничего, чем можно было бы поддерживать себя, кроме какой-то постоянной злобы, которая временами плачет от бессилия, однако не проходит. Я люблю свою работу неистовой и странной любовью, как аскет власяницу, которая терзает его живот… Временами, когда я чувствую себя опустошённым, когда выражение не складывается, когда, исписав столько страниц, обнаруживаю, что нет ни одной готовой фразы, я падаю на диван и лежу там, отупев от безнадёжной тоски. Я ненавижу себя и корю за безумную гордыню, из-за которой задыхаюсь в погоне за химерой. Четверть часа спустя все меняется, сердце бьётся от счастья».
Спустя шесть лет великий роман был написан и опубликован.
Что же ожидало писателя — слава, признание? Ничуть не бывало: вслед за появлением романа в печати Флобер был привлечён к суду за оскорбление общественной морали. Все литераторы были на его стороне, и, тем не менее, делу был дан ход.
Обвинительная речь прокурора изобиловала восклицаниями: «Любовники доходят до пределов сладострастия! Портрет госпожи Бовари дышит сладострастием, позы, которые она принимает, будят желание, а красота её — красота вызывающая!» Почтенный чиновник искренне считал, что имеет дело с порнографией.
Адвокатам Флобера пришлось проявить чудеса изворотливости, чтобы спасти писателя от тюрьмы. Приговор стал образцом компромисса закона с общественным мнением. Суд вынес книге порицание, однако освободил автора от уголовного преследования.
Ныне «Мадам Бовари» безмятежно изучают на уроках литературы в школе.
Литература-освободительница
Император Александр II остался в истории с почётным титулом Освободитель. Это и естественно, так как 19 февраля 1861 года он подписал величайший в истории нашей страны указ — об освобождении двадцати трех миллионов крепостных душ. Но почему именно Александр II решился на этот шаг?
Право на благодарную память потомков за освобождение крестьян разделяет вместе с царём-освободителем великая русская литература. Александр II был воспитан не
