в Испании; но боевые лавры не особенно привлекали этого некрепкого здоровьем, но зато предприимчивого и юркого юношу. Он мечтал о том, как, отбыв еще несколько походов, он выхлопочет себе у консулов отставку и поселится навсегда в Риме. Там, говорил он отцу, если удастся во время походов немного разжиться деньгами, можно будет и какую-нибудь мастерскую завести, либо вступить небольшой долей в какое-нибудь торговое дело, либо приобрести маленький пай для участия в откупах; а если не удастся и это, так в Риме хорошую цену свободным людям дают за их голоса богатые нобили на выборах. Но больше всего привлекал этого юркого юношу Рим своей яркою и шумною жизнью; он с восторгом рассказывал односельчанам, как весело теперь живется в Риме, как часто теперь стали устраивать празднества эдилы и городские префекты и какие бешеные деньги они на них тратят. Какие великолепные гладиаторские бои можно посмотреть во время этих празднеств, какие забавные комедии послушать! А как щедро угощают народ во время триумфальных въездов победоносных полководцев! Можно тоже пристроиться клиентом к какому-нибудь знатному человеку, и тот будет угощать, одевать и содержать тебя на свой счет; а взамен этого он потребует сущих пустяков: нужно только оказывать ему всякое почтение, приходить к нему на поклон по утрам да сопровождать его повсюду при его выходах…
Спурию не особенно нравились эти речи его молодого сына. Он высоко ценил свое звание свободного римского гражданина и ни за что не согласился бы продать свой голос на выборах или, еще хуже, поступить к знатным людям в услужение в качестве клиента. Всегда прямой в обращении, простой и серьезный, привыкший говорить правду в глаза своим начальникам, он не любил тех новых граждан, которых он так много видал теперь в Риме, – жадных до наживы, льстивых перед нобилями, падких на развлечения, бойких и распущенных; а сын его всеми своими манерами и взглядами так напоминал ему их… Он сознавал, что бессилен переделать этого юношу, выросшего вдали от его отцовского глаза; и только тогда, когда сын стал уже слишком восторженно говорить о веселой жизни в Риме, он сурово заметил ему, что и в Риме много людей голодает и что жизнь в грязных каморках шестиэтажных домов, которая предстоит переселяющимся туда пролетариям, не особенно сладка. Между отцом и сыном не оказалось ничего общего ни во взглядах, ни в интересах. Поэтому-то Спурий и простился с юношей почти без сожаления, когда тот снова ушел из деревни в дальний поход по требованию римских властей.
Помимо тоски по военной жизни, Спурию скоро пришлось испытать и хозяйственные тревоги: доходов с его маленького надела ему не хватало на жизнь, и приходилось проживать привезенные им с собой деньги. Он увидал, что если так будет продолжаться и дальше, то его капитал через некоторое время растает, и ему придется вести ту же полунищенскую жизнь, в которой жила его семья до его возвращения. И вот он решил поправить свои дела покупкой земли. Ее всюду кругом продавалось много, потому что для крестьян она из-за дешевизны хлеба делалась бездоходной; Спурий слышал, что владельцы оливковых плантаций, виноградников, садов и кормовых посадок получают кругом довольно хорошие доходы; и вот он задумал и сам купить порядочный земельный участок, завести уже не обычное крестьянское полевое, а новое доходное хозяйство. Сам он понимал во всех этих делах довольно мало, и потому решился за советом обратиться к одному старому крестьянину, жившему в той же деревне, – Марку Марцинию. Старый Марк слыл очень умным человеком и много видал на своем веку; и Спурий не без основания рассчитывал, что советы старого крестьянина принесут ему пользу.
Придя к Марку, Спурий после первых приветствий и расспросов о близких навел разговор на интересующий его предмет и сообщил ему о своем намерении купить землю. Марк выслушал Спурия с полным вниманием, но отнесся к его планам покупки земли с большим сомнением. «Ты прав, – сказал он ему, – от земли можно иметь хорошие доходы, да только едва ли у тебя хватит денег, чтобы завести доходное хозяйство. Землю-то ты купишь, она теперь в цене упала, да что ты с ней делать станешь? Всего выгоднее теперь разводить фруктовые сады, большие огороды да кормовые травы; яблоки, груши, фиги и всякие овощи теперь в Риме в большой цене; а если от хороших кормов завести у себя молочное, скотобойное и птицеводное хозяйство, то недурной барыш можно иметь от продажи в Рим молока, масла, мяса и птицы. Все это из заморских стран к нам не привозится, и цена на эти продукты стоит хорошая. Только всем этим выгодно заниматься под самым Римом, потому что предметы эти скоропортящиеся и дальнего пути они не выносят. А под Римом цена стоит уже подороже, и тебе на одну землю придется весь свой капитал уложить; две тысячи ассов ведь деньги-то небольшие, а чтобы сад завести, да огород засадить, да кормовые растения посеять, да скотный двор построить, у тебя денег и не хватит. Так что о покупке земли под Римом тебе лучше и не думать. «Ну, а если здесь, в наших местах землю купить?» – спросил Спурий. «Да и у нас здесь тоже без больших денег с землей ничего не сделаешь, – ответил Марк. – Ведь ты сам видишь, те, кто у нас здесь землю покупает, все больше виноградники да оливковые плантации на них разводят, благо вино и оливковое масло от дороги не портятся, да и сохранять их можно сколько угодно времени, хоть целый месяц до Рима вези. Да дело-то в том, что виноградники и оливковые рощи дорого стоят; во-первых, для них рабов нужно много; знающие люди считают, что меньше как 13 рабов для оливковой плантации и 16 для виноградной иметь нельзя; во-вторых, здесь не обойдешься без машин для выдавливания виноградного соку и масла; а машины вещь не дешевая; один пресс для оливок с перевозкой и установкой столько стоит, что у тебя и всего твоего капитала не хватит; а кроме того, и почву хорошо удобрить надо, и высадки для развода купить – тут трат и не оберешься. Так-то, мой друг; доходное по нынешним временам хозяйство только одним нобилям под силу завести, а с нашими крестьянскими капиталами в такие дела лучше уже и не соваться, а то и последнее, что имеешь, потеряешь». Спурий выслушал речь старика с печально опущенной головой; его слова отнимали у него последнюю надежду прожить остаток жизни в деревне, хотя и скучно, но все же без бедности. «Что же, – думал он, – значит, крестьянству
