то его поразили безлюдье и какой-то мертвый вид его родной деревни. Как будто бы какая-то опустошительная буря пронеслась над ней с тех пор, как Спурий жил здесь в детстве. Много хижин, которые он помнил с детства, были теперь совсем необитаемы или снесены, и видно было, что обитатели давно уже покинули их вместе со своими семьями; а на некоторых бывших крестьянских участках Спурий увидал возившихся там рабов и поденщиков, которые приспосабливали их под виноградники и оливковые плантации.
Италийский дом с атриумом. (Помпеи, реставрация)
Да и те дома, в которых еще жили их прежние обитатели, имели жалкий, полуразрушенный вид, и Спурий с горечью замечал, что в сущности и его дом не лучше этих подгнивших, доживающих последние дни домишек. В деревне жили теперь больше старики, женщины да дети; здоровых, сильных мужчин Спурий видел мало.
Когда Спурий проходил по деревне, его поразило одно странное обстоятельство: на некоторых дворах, принадлежавших, как он помнил еще с детства, наиболее зажиточным крестьянам, стояли довольно большие скирды почерневшего от времени и подгнившего хлеба. Еще более удивился Спурий, когда увидал, что к одному из этих скирдов подошла какая-то старая женщина и, отхватив довольно большую охапку подгнившей, но с полными зернами пшеницы, понесла его в хлев. В другом месте он заметил, что в хлев несли из амбара уже вымолоченное, но проросшее, очевидно, сильно залежавшееся просо. «Что за чудо? – подумал он. – По виду вся деревня бедствует, как будто ни у кого за поясом лишнего асса нет, а хлебом свиней да коров кормят, вместо того чтобы везти его на продажу в Рим». Все это было странно Спурию, и он не мог сам найти этому объяснения.
Вернувшись домой, Спурий стал расспрашивать жену о своих старых знакомых – много друзей детства рассчитывал он встретить у себя на родине, и о многом хотелось ему с ними поговорить, но оказалось, что почти никого из них теперь в деревне нет. Одни пошли, как и Спурий, в дальние походы, пристрастились к военной службе и с тех пор только изредка наведывались к себе домой или погибли в боях; другие отделались довольно рано от военной службы; они воспользовались тем, что в то время воинская повинность стала перекладываться все более на союзников, а римские граждане получили большие льготы. Если прежде законным числом походов было шестнадцать, то теперь, похлопотав перед консулом, можно было получить отставку и после 6 походов. В прежние годы службы Спурию приходилось сталкиваться с этими рано отслужившими солдатами; он знал их как за не особенно радивых воинов, знал, что они всегда тяготились военной службой и всегда мечтали о мирных занятиях; тем более он удивился, когда узнал, что их все-таки нет в деревне и что они уже давно переселились в Рим. «Да что за напасть такая на деревню нашла, что все из деревни бегут да землю свою продают, растолкуй ты мне», – с недоумением и раздражением воскликнул наконец Спурий, убедившись, что почти никого из тех, кого он знал в детстве, теперь нет в деревне. Эти слова вывели и Лукрецию из ее спокойного и радостного состояния, навеянного на нее приездом мужа. В ее душе накопилось много горечи за долгое время разлуки, и теперь она уже не могла сдержать себя. «Эх, Спурий, трудные времена для деревни пришли теперь, – сказала она. – Я уже о нас, покинутых женах да малых детях, и не говорю; сам знаешь, легко ли нам жилось, пока вы, мужья, на войне пропадали; помню, как придет, бывало, рабочая пора, так на части, бывало, разрываться приходилось, и в поле, и в огороде, и в доме – всюду поспеть надо было. Бывали годы, что и скотину продавать приходилось, и плуг закладывать, чтобы поденщика принанять, да хоть на нанятых волах поле вспахать; а как скот да плуг продашь, так земля не радостью, а обузою делается. Э, да что говорить, не я одна, а полдеревни у нас здесь без работников плакались да мучились, пока вы за морями воевали». Спурий виновато опустил голову; он вспомнил, что среди тревог походной жизни он, действительно, мало думал о семье, и теперь изможденное лицо жены и убогая нищета его хижины стояли перед его глазами живым упреком.
Но Лукреции не хотелось огорчать только что вернувшегося мужа. Она остановила поток своих жалоб и заговорила снова другим уже веселым голосом: «Э, да что же я это все плачусь; мне бы радоваться надо, что ты хоть сам вернулся, да раба и деньги с собой привез; вот нам походы твои и помогут оправиться: и новую скотину купим, и хорошим плугом обзаведемся, и избу починим. Дело-то ведь не в одном том, что мужья у нас на войну уходили; трудно нам было жить не от одной недостачи в работниках, и тебе себя-то уж особенно винить нечего. Вот те, что и служили немного и домой рано вернулись, все равно своих семей от разорения не спасли…» Спурий снова поднял голову. «Вот этого-то я и не возьму в толк, Лукреция, – сказал он. – Ну, хорошо, тебе да еще другим женам было трудно жить дома потому, что мы, мужья, на войне были. А другие-то, у которых работники от земли, да от семьи из-за войны не отбивались, – чего же они-то разорялись? Ведь таких много было, а разоряется кругом, я вижу, все крестьянство; растолкуй ты мне это». – «Темная я, Спурий, женщина, а все-таки кое-что здесь и мне слышать и видать приходилось, – отвечала Лукреция. – Земля, видишь ли, теперь нам доходу совсем мало приносить стала. Прежде, бывало, как урожайный год, так со всей деревни обозы хлеба в Рим тянулись, и там давали нашим крестьянам за него сходную цену, так что домой они возвращались с полными ларцами. А теперь в Рим с своим хлебом хоть и не показывайся: такую за него цену давать стали, что и сказать смешно. Мне-то продавать редко приходилось: уж очень мал у нас надел; а вот те, у кого земли побольше и кто продажей хлеба жил прежде, так те от дешевизны хлеба теперь не наплачутся. Рассказывают они, что провоз до Рима дороже обходится, чем вся выручка от продажи. Уже когда ты уходил от нас в свои походы, цены падать стали, а теперь до того дошло, что за два модия пшеницы только один асс давать стали на рынке. Поневоле теперь нашим крестьянам нет расчета вести хлеб в Рим, и гниет он у
