теперь и спасения нет от разорения? Неужели по всей Италии идут дела так же, как и у нас?» С этим вопросом он и обратился к старику. «А что, Марк, – сказал он, – повсюду так разоряется крестьянство?» – «Как тебе сказать, – ответил старик, – слышал я, что есть еще кое-где в Италии сильное и не разоренное крестьянство. Говорят, в долине реки Падуса много есть еще крестьян с порядочными наделами, и там они не бедствуют; и недалеко от нас, в Самниуме, крестьяне еще сохранили свои наделы. Зато в других местах дела идут еще хуже нашего. Приходилось мне бывать у старшего сына в Апулии, который получил там земельный надел после изгнания Ганнибала; так там, поверишь ли, земля совсем запустела. У нас хоть крестьяне разоряются, да глаз порадоваться может на сады, виноградники да на оливковые рощи, а там сто верст проедешь, а, кроме пастбищ, ничего не увидишь; всюду степь да болото, а по ним ходят стада волов, ослов, свиней, коз и овец. И сколько там скота в этих стадах, и исчислить, мой друг, нельзя. Тысячами да десятками тысяч их считать нужно. А людей так там почти совсем нет; приставлено к каждому стаду десятка по два рабов, и гоняют они себе скотину с места на место: на летнее время – в горы, а к осени – опять в долины. Свободных людей там и не ищи. Сын мой рассказывал мне, что, где прежде по сто да по полтораста семей свободных людей жило, теперь разве только одно крестьянское семейство встретишь. Пустыня пустыней вся земля кругом кажется. И вилл, как у нас здесь поближе к Риму, почти совсем не встретишь там: нобили, хозяева имений, больше любят жить в городе или в его окрестностях; а все управление имением передают управляющему. Сын мой говорит, что невесело там жить, и думает, как и другие, свою землю продать да в Рим переселиться. С одними скотами да рабами, говорит, не проживешь там».
Долго еще рассказывал старик о положении дел в Италии, но эти рассказы немного прибавили к тому, что Спурий уже раньше знал и что он услышал от Марка в начале их беседы. Для него уже было ясно, что повсюду в Италии жить крестьянам становится все тяжелее и тяжелее и что от бедности почти невозможно спастись. С тяжелым чувством возвращался он домой. «Эх, – думал он, – не на то я надеялся, когда ехал к себе на родину: кроме тоски да бедности, ничего здесь нет».
Прошло после этого несколько лет; они дались Спурию тяжелее, чем вся его многолетняя военная служба. От тоски и хозяйственных забот его глаза стали тускнеть; прежде энергичный и решительный в движениях, он стал теперь ходить вялой и ленивый походкой; его спина согнулась, а из уст его уже не было слышно тех живых и занимательных рассказов, которых заслушивались его односельчане в первые месяцы после возвращения его на родину. Постепенно он превращался в рядового пожилого крестьянина, заедаемого будничным однообразием жизни и вечно гнетущей бедностью. Никто бы не узнал в нем прежнего доблестного центуриона, смело говорившего с самыми прославленными полководцами.
Спурий уже готов был примириться со своей судьбой, как вдруг в его деревню пришла печальная для других, но радостная для него весть. Рим объявил войну македонскому царю Персею, и сенат решил набрать для этой войны как можно больше старых центурионов. Спурию было уже теперь больше 50 лет, но, когда военные трибуны по набору потребовали его в войско для новой войны, он с радостью подчинился этому распоряжению. Без сожаления расставался он теперь со своей деревней. «Эх, – думал он, – если бы не Лукреция и не дети, продал бы землю теперь же и больше сюда никогда бы не возвращался. Ну, да на век Лукреции надела нашего еще кое-как хватит, а после ее смерти все равно сыновья не усидят в деревне, надел продадут, а сами станут либо вечными солдатами, как я, либо римскими пролетариями, как мой старший сын. В деревне-то по доброй воле из мужчин редко кто теперь остаться захочет». Спурий чувствовал, что он снова попадает в привычную для него среду, и это отразилось даже на его внешнем виде: спина его снова выпрямилась, взгляд стал по-прежнему твердым и уверенным. Даже и то, что его, старого и заслуженного центуриона, несколько раз уже командовавшего первой ротой триариев, военные трибуны могли назначить теперь на низшую должность в сравнении с той, которую он занимал раньше, не особенно пугало его. Он считал почетным всякий пост, на котором можно было защищать отечество, и, идя в поход, думал не о том, чтобы занять возможно высокую должность, а о том, чтобы в войске никто не стоял выше него по доблести, как и в былые годы.
На празднике сатурналий в Риме (II в. до Р.X.)
К. Сивков
Наконец настал давно ожидавшийся жителями Рима декабрьский праздник сатурналий, который справлялся всегда особенно торжественно. Праздник этот возник, вероятно, в память основания храма Сатурна – древнеримского бога, покровителя земледелия. Целую неделю римляне отдыхали от трудов, от всяких ремесленных и торговых занятий. В первый же день праздника жителям Вечного города предстояло увидеть много разнообразных любопытных зрелищ, и потому они стремились пораньше выбраться из дому, чтобы занять наиболее удобные места.
Улицы, ведущие к центру города, были буквально запружены народом. Кое-где проезжали последние, запоздавшие повозки со строительными материалами и съестными припасами, подвозимыми из окрестностей Рима, – ввиду узости римских улиц езда по ним разрешалась лишь рано утром или поздно вечером, и только консулы и знатные лица имели право ездить по городу в экипажах днем. Несмотря на то что Рим после нашествия галлов, в 390 г. до P.X., почти заново отстроился, улицы его остались такими же тесными и неправильными, какими были до галльского пожара, так как, по преданию, население строило свои дома кое-как, торопясь. Улицы Рима не отличались и красотой, так как частные дома, выстроенные из кирпича, отштукатуренные и выбеленные, не снабжались какими-либо украшениями [14]. Окна их были малы и узки, запирались они просто ставнями и решетками, потому что, хотя стекло и было известно римлянам, но составляло в то время редкую и дорогостоящую роскошь. Верхние этажи домов были большею частью деревянные. Часто они выдавались один над другим и своими неправильными формами как бы висели над улицами и представляли таким образом навесы, защищающие прохожих от знойного южного солнца. Но эта же особенность римских домов делала
