«Мы увидели большой, почти совсем темный сарай, в котором стояли клетки, сделанные из толстых брусьев, совершенно подобные клеткам птичьим, кроме величины. Строение камеры моей было таково: в длину и в ширину по шесть шагов, вышиною футов восьми; от коридора отделялась деревянной решеткой из довольно толстых брусьев, в которой и двери были с замком; в стенах находились два окна с крепкими деревянными решетками снаружи и с бумажными ширмами внутри; подле дверей, в сторону, был небольшой чуланчик с отверстием в полу и глубокий ящик за замком, для естественных надобностей. Посреди каморки стояла деревянная скамейка такой величины, что я едва мог лежать на ней, а на полу в одной стороне постланы были три или четыре рогожки — вот и вся мебель».
В. А. Головнин. В плену у японцев в 1811–1813 гг.
Немудрено, что при таком температурном режиме, тесноте, пытках и антисанитарии простудные, инфекционные и иные заболевания были настоящим бедствием для заключенных. И тут уже не спасали даже весьма частые помывки (баня полагалась от трех раз в месяц зимой до шести раз — летом). И несмотря на присутствие в штате тюрьмы врача, смерти заключенных была самым обычным явлением. Около двадцати процентов заключенных умирало, не дожив до вынесения «сурового, но справедливого» приговора.
Сочетание неприязни, любопытства и страха не мешало японской администрации начала XIX века кормить редких европейских узников весьма сносно. Вот что собщает о тюремном рационе наш соотечественник В. М. Головнин:
«По обыкновению японцев, сарачинская каша и соленая редька служили нам вместо хлеба и соли. Сверх того, давали нам очень хорошую жареную или вареную рыбу, свежую, а иногда соленую, суп из разной зелени или похлебку, наподобие нашей лапши; часто варили для нас уху или соус с рыбою или похлебку из ракушек. Рыбу жарили в маковом масле и приправляли тертой редькой и соей. Самыми же лучшими кушаньями, по мнению японцев, были китовина и сивучье мясо. Кормили нас, по своему обычаю, три раза в день. Для питья давали теплую или горячую чайную воду, а когда погода была холоднее обыкновенной, давали каждому из нас по две чайных чашки подогретой саке».
В. М. Головнин. В плену у японцев в 1811–1813 гг.
Как и во всяком другом месте лишения свободы, в японской следственной тюрьме заключенным требовались деньги. Хотя бы для того, чтобы получить в камере место получше. Или чтобы улучшить свое скудное двухразовое питание (можно было попросить тюремщика купить что-нибудь в городской лавке). Или чтобы тот же самый тюремщик принес тебе в чайнике сакэ сверх положенной нормы (да-да, заключенным полагалось немного спиртного, которое, таким образом, приравнивалось к предметам первой необходимости). Или чтобы приобрести строго запрещенный к употреблению табак.
Только что прибывшие с «воли» проносили свой «первоначальный капитал» обычно прямо в себе — предварительно проглотив серебряные (медные для желудка тяжеловаты выходили) монетки, обернутые в бумагу. Прекрасно знал об этой методике, постоянно находившийся там староста камеры с чисто японской педантичностью назначал дежурных, в обязанность которых входило следить за «стулом» новенького даже ночью. Поэтому свои естественные потребности новоприбывший отправлял отдельно от других, причем вместимостью ему служила плошка для принятия пищи. Дежурные же следили за тем, чтобы деньги не были утаены от общественности или, не дай бог, выброшены из плошки вместе с остальным ее содержимым. Когда монеты наконец бывали обнаружены, они становились общим достоянием сокамерников. Староста как главный организатор правильного денежного оборота получал, естественно больше всех.
Кроме того, существовали и менее экзотические способы проноса в тюрьму денег: в одежде, поясе и т. п. Тюремщики, похоже, не проявляли особого рвения при обыске, поскольку твердо знали, что в случае обнаружения денег им они все равно не достанутся. Ну, а если заключенные оказывались при неучтенных начальством деньгах, то тюремщиков ежемесячно подмасливали — в обмен на мелкие поблажки. И только если староста отказывался делиться с тюремщиками и «выплачивать жалованье», вот тогда-то начинался настоящий «шмон» новоприбывших.
Бывали случаи, когда над теми преступниками, которые по каким-либо причинам денег в тюрьму не приносили, устраивалась жестокая расправа. Их избивали, мучили, заставляли спать рядом с инфекционными больными, заставляли есть экскременты. Непременно палочками — все как положено в «настоящей» жизни. Или кормили ослушника одной солью. Или давали пищу без соли вообще.
В общем, японская тюрьма мало походила на курорт. И в этом отношении не отличалась так уж сильно от тюрем других стран и народов. Что действительно удивительно, так это поистине смехотворная численность японского тюремного населения. Мы не располагаем точными цифрами, но счет явно шел не на сотни и десятки тысяч. А иностранцы единогласно отмечали безопасность проживания в Японии.
В чем же дело? Как получилось так, что уровень преступности стал в результате столь низким?
Конечно, страна была наводнена соглядатаями. Настолько, что европейцам казалось, будто все в ней устроено согласно распоряжениям полиции. В XIX веке немецкий врач Зибольд договорился даже до такого простодушного утверждения:
«Постройка общественных зданий не основана здесь на ученой теории; нет никаких архитектурных правил, кроме тех, которые предписаны полицией».
Однако полицией дело отнюдь не ограничивалось, поскольку властям удалось добиться того, чтобы за правопорядком следили не только многочисленные полицейские и тайные агенты, но фактически каждый обитатель этой страны. При этом каждый должен был быть зарегистрирован по месту жительства, а функцию паспортного стола исполняли буддийские храмы (кто бы мог подумать в начале распространения этой принципиально негосударственной религии, что монахи станут заниматься таким вот чиновничьим делом!).
Сельское население было разбито на пятидворки, а городское — на десятидворки. Им вменялось в обязанность сообщать абсолютно обо всем подозрительном и странном, что происходило вокруг, в том числе докладывать о бродягах и праздношатающихся. Членам этих мини-общин вменялось в обязанность следить друг за другом. Если кто-то из них совершал проступок, наказаны могли быть все. В лучшем случае — крупным денежным штрафом. При такой системе взаимной слежки никто не мог переехать на новое место, не получив от своих прежних соседей одобрительного свидетельства о беспорочном поведении, а от новых — согласия принять его в свой коллектив. А потому преступнику (да и просто человеку не слишком уживчивому) найти себе соседей было весьма непросто.
Если кто-то отваживался на то, чтобы подать властям петицию с выражением своего недовольства по поводу каких-то несправедливостей или притеснений, то этот вполне невинный, казалось бы, поступок мог иметь и весьма грустные последствия — вплоть до смертной казни, если петиция подавалась с нарушением правил и чиновничьей субординации. Вот почему такой смельчак «из политических» предусмотрительно разводился с женой и отказывался от детей — чтобы в случае чего снять с них ответственность за свои «ужасные» деяния.
Ради соблюдения принципа исторической справедливости нужно все-таки сказать, что японские власти при всей их самурайской строгости отчетливо понимали, где — край, и потому норма эксплуатации населения была в Японии существенно ниже, чем в просвещенной Европе или в России. И дворец сёгуна потому не идет ни в какое сравнение по степени своего роскошества ни с Зимним дворцом, ни с Версалем. «Честная и чистая бедность» — вот наиболее общее впечатление немногочисленных путешественников, которым удалось посетить эту страну в те времена. И потому крестьянских антиправительственных движений того размаха, какие в средневековье потрясали Запад, в Японии не наблюдалось. Даже немного скучно становится. Эдо — какой большой город был, а ведь за всю его историю ни одного действительно общенародного восстания там историками не зарегистрировано.
Итак, жители деревень и городов были кровно заинтересованы в том, чтобы все «было тихо». Поэтому родители воспитывали детей в примерной (беспримерной?) строгости, а жители принимали все меры к тому, чтобы ни у кого из их семьи или соседей не могло возникнуть мысли преступить закон. С каковой целью крестьяне придумывали свои собственные наказания превентивного свойства. Очень показательным для Японии было такое наказание, эксплуатирующее глубоко укоренившийся страх показаться смешным. Провинившегося крестьянина приговаривали к обходу деревни, во время которого он подходил к каждому дому и произносил: «Пожалуйста, посмейтесь надо мной!»
