18 февраля 1855 года умер Николай I, и цесаревич Александр Николаевич стал императором, а великий князь Николай Александрович — наследником и цесаревичем. Его назначили атаманом всех казачьих войск и канцлером Александровского университета в Гельсингфорсе — на должности, которые до вступления на престол занимал его отец, — и зачислили во все полки гвардии.
Теперь предстояло озаботиться его дальнейшим образованием, которое должно было не только соответствовать предназначению Николая, но и быть по-настоящему качественным и всеобъемлющим. Императрица Мария Александровна начала поиски подходящих лиц и программ.
В разговоре с А. Ф. Тютчевой Мария Александровна однажды сказала: «Пусть мне во всей России назовут человека, который с природным умом соединял бы истинное образование, с сильной волей — твердые принципы, веру и неиспорченную нравственность, и я ручаюсь вам, что преодолею все препятствия и поставлю этого человека к своим сыновьям». Но найти такого наставника для цесаревича было непросто. Несколько кандидатур оказались неудачными. В.П.Титов был слишком неопытным педагогом, К. Д. Кавелин — слишком либералом, А. Ф. Гримм (уже служивший ранее наставником у великого князя Константина Николаевича) — слишком немцем.
Наконец появилась кандидатура, устроившая всех: граф Сергей Григорьевич Строганов, бывший попечитель Московского учебного округа и куратор Московского университета; с его управлением был связан лучший период в жизни этого учебного заведения. Строганов был умен, ироничен, блестяще образован; он воевал с Наполеоном, объехал весь мир и прочитал целые библиотеки книг. Его уважали как в академических, так и в военных и придворных кругах за безупречную честность, принципиальность, полное отсутствие низкопоклонства и верность долгу.
«Граф Строганов создал для цесаревича спокойный, такой ясный умственный мир и в то же время такой широкий, что он мог получить в нем умственное развитие не только богатое и полное, но и твердое и совсем застрахованное от опасности влияния со стороны, — писал историк Е.С. Каменский. — Ничего не скрывая от ума великого князя из того, что тогдашние увлечения времени и моды противопоставляли всему, что граф Строганов считал основными истинами в политическом вероучении, он умел так убеждать своего воспитанника в истине и так опровергать все покушения на нее, что правильное умственное воспитание цесаревича делалось без малейших усилий. То серьезною речью, то шуткой, иронией, сарказмом, метко и кстати сказанными, он обращался с великим князем так, что вызывал в нем и полное доверие, и полную откровенность.
Между воспитателем и воспитанником был постоянный обмен мыслей».
Назначенный попечителем наследника Строганов лично разработал для него университетский курс, соединявший гуманитарные и военные дисциплины, и пригласил для преподавания лучших профессоров из Московского, Петербургского, Киевского университетов и Духовной академии, в том числе историков С. М. Соловьева и М. М. Стасюлевича, филолога Ф.И.Буслаева, экономистов И. К. Бабста и Н.Х. Бунге, юристов Б.Н.Чичерина, К.П.Победоносцева и И.Е.Андреевского, военного тактика М. И. Драгомирова и др.
Все приглашенные профессора отнеслись к преподаванию с особой ответственностью, старались не просто вложить в голову наследника знания, но и научить его размышлять и анализировать, применять теории к практике. Николай Александрович был внимателен, усидчив, вдумчив; профессора наперебой хвалили его, уверяя, что за всю их преподавательскую практику у них не было более способного ученика. «Развитие его, как все тогда замечали, в умственном отношении замечательное, — писал историк С. М. Соловьев. — Главной причиной этого изумительного развития была, разумеется, его даровитость, соединенная с тонким умом и очень восприимчивою натурою. Кроме того, он умел, а эта способность столь же ценная и редкая, как даровитость».
Б.Н.Чичерин писал о нем: «…Прелестный юноша, с образованным умом, с горячим и любящим сердцем, веселый, приветливый, обходительный, принимавший во всем живое участие, распространявший вокруг себя какое-то светлое и отрадное чувство». По словам другого преподавателя — А. И. Чивилева, — великий князь «был умен, способен к труду мысли и сочувствовал всем высшим ее интересам».
М. М. Стасюлевич преподавал наследнику всеобщую историю. Он писал: «Великий князь превосходно знал отечественную историю, и его любимою привычкою было делать при всяком случае сравнение нашего прошедшего с судьбою других народов. Он хорошо понимал, что знание отечественной истории недостаточно для великой нации. „Действительно, — выразился он однажды в конце нашего разговора об отношении всеобщей истории к отечественной, — народу, который имеет значение в судьбе человечества, необходимо знать историю этого человечества, чтобы занять посреди его приличное себе место“».
Под руководством Стасюлевича Николай прочел целый ряд европейских исторических документов и мемуаров (на языке оригиналов, естественно). Сильное впечатление на него произвели мемуары министра французского короля Генриха IV — Сюлли. Цесаревич сделал ряд выписок из этого источника, в особенности его заинтересовало то место, где Сюлли давал советы королю, как тому спасти Францию, доведенную предшественниками до полного внутреннего расстройства.
Ф. И. Буслаев читал Николаю историю русской средневековой литературы и тоже знакомил его с наиболее известными памятниками: Остромировом евангелием, Изборником Святослава, различными Патериками, с Сийским евангелием с его великолепными миниатюрами, причем демонстрировал и сами рукописи, специально для этих уроков выдававшиеся из библиотек — петербургской Публичной и московской Синодальной — и даже привозившиеся из Сийского монастыря. «Я должен был предложить ему из своей науки то, что подобает ведать будущему царю России! — писал Буслаев. — Полюбив науку, его высочество полюбил и относящиеся к ней рукописи и книги, а вместе с тем приобрел охоту составлять свою собственную, кабинетную библиотеку, по своему личному выбору и вкусу».
В обязанности Буслаева входило также приватное, внеклассное ознакомление Николая с «идеями, взглядами и направлениями современной образованной или вообще читающей публики по более интересным выдержкам из журнальной беллетристики и по таким газетным статьям, которые почему-либо возбудили всеобщее внимание и наделали много шума». Это делалось вечерами, за общим чайным столом.
«Чем больше заинтересовывался цесаревич бойким движением тогдашней периодической литературы, — рассказывал Буслаев, — тем живее обнаруживалось в нем желание составить себе ясное и точное понятие о ее главнейших деятелях, об отличительных качествах каждого из них, о нраве и обычаях и вообще о той обстановке, в которой они живут и действуют. На первом плане были для него не нумер журнала, не газетный лист, а живые люди, которые их сочиняют и печатают для распространения в публике своих убеждений, мечтаний и разных доктрин. Чтобы удовлетворить такому разумному желанию, я должен был входить в биографические подробности о журналистах и их сотрудниках, прозаиках, поэтах и критиках не только новейшего времени, но и прежних годов — поскольку это находил нужным и полезным. Я рассказывал о журнальных партиях, об ожесточенной вражде, с какою критика встречала произведения наших великих писателей — Карамзина, Пушкина, Гоголя; говорил о западниках и славянофилах, о „Библиотеке для чтения“ и о пресловутом бароне Брамбеусе, о „Северной Пчеле“ Булгарина и Греча, о „Москвитянине“ Погодина и о критических статьях Шевырева, об „Отечественных записках“ Краевского и о Белинском, о „Современнике“ Панаева и о Некрасове, Добролюбове и многих других».
«Последнюю лекцию читал я цесаревичу 31 декабря 1860 года, а перед отъездом в Москву был у него вечером 16 января 1861 года, — вспоминал Буслаев. — Из всего, что тогда говорилось, помню только немногие его слова, искренние и задушевные, которые глубоко и навсегда вкоренились в моем сердце. Речь шла о наших теперь уже поконченных занятиях. Сначала он спросил меня, какою отметкою оценил бы я его сведения и успехи, если бы он держал экзамен вместе с другими моими слушателями в университете. Я сказал, что он был бы одним из самых лучших. И как обрадовался наследник такому отличию! Потом, после небольшой паузы, будто отвечая на чей-то вопрос, он тихо промолвил: „Да, теперь я знаю, как мне воспитывать и учить своих детей, если Господь Бог благословит меня ими“».
Николай Александрович действительно был юношей незаурядным. Он обладал большими способностями, настойчивостью, врожденным чувством ответственности, хотел и успешно учился работать. Современники замечали, что он «очень вдумчив и, кажется, очень озабочен своей будущей ролью». Последнее было действительно так. Николаю было всего двенадцать лет, когда фрейлина императрицы Марии Александровны А.Ф.Тютчева (дочь поэта Ф.И.Тютчева) записала такой, например, его монолог: «Папа теперь так занят, что он совершенно болен от усталости. Когда дедушка был жив, папа ему помогал, а папе помогать некому: дядя Константин слишком занят в своем департаменте, а дяди Нике и Миша слишком молоды, а я слишком еще мал, чтобы помогать ему».
