от коллег, которые просто объявили нацию мертвой, они не отмахиваются от темы, а возвращают ее в критический национальный дискурс, выходя «за рамки дихотомии между государством и нацией без попадания в капкан натурализации национального государства». Они признают, что «национальное государство намного более успешно в преодолении бурь постсоциализма, постколониализма и глобализации, чем считалось на первых этапах исследований глобализации». Вместе с тем они скептически относятся к хайпу вокруг космополитизма: «Мы также не можем беспечно занять космополитическую точку зрения: ни как описание постнациональной стадии идентичности, ни как политическую цель, которой необходимо достичь. Такая позиция может быть полезна для деконструкции национализма, поскольку она предлагает иное направление дискуссий об изобретаемом и воображаемом сообществе. Однако она не признает то, что национализм является мощным означающим, который по-прежнему имеет смысл для разных субъектов, применяется для разных целей и имеет разные политические последствия» [270].
Космополитизм – красивая мечта и важная регулятивная идея, но скачок от нации на этот уровень весьма проблематичен, так как сопряжен с трудностями, которые я рассматриваю в этой книге. Благодаря супругам Херфриду и Марине Мюнклер я получила дополнительный стимул для моего проекта. Свою монографию «Новые немцы» (2006) они завершают пассажем, который идеально подходит для введения к моей книге: «Несомненно, можно считать представление о нации анахронизмом в мире XXI века, а значит и ратовать за полный отказ от понятия нации и оперировать лишь парными понятиями „государство“ и „общество“. Но это имело бы два последствия, которые важно принять во внимание. Во-первых, сильную эмоциональную концепцию нации присвоят и используют другие в своих политических целях, во-вторых, мы лишимся политической категории, которая лучше, чем любая другая, способна мобилизовать солидарность и взаимную помощь. Действительно, национальная принадлежность и идентичность противостоят обществу, ориентированному исключительно на меновые операции и ожидание взаимной выгоды. Очевидно, мы и дальше будем двигаться в этом направлении в некоторых сферах жизни. Тем неотложнее мы нуждаемся в идее нации как генераторе солидарности – правда, надо признать, идее достаточно модернизированной, чтобы отвечать на вызовы нашей современности и нашего будущего» [271].
Национальное государство и его денационализация
Окинем еще раз взглядом прошлое, настоящее и будущее национального государства, на сей раз с точки зрения права. Здесь я руководствуюсь работой Александра Тиле, в которой прослеживается развитие современного европейского государства от раннего Нового времени до наших дней [272]. Обычно считается, что современное государство соединяет в себе три элемента: государственную территорию, государственную нацию и государственную власть. Тиле в начале не разделяет эту точку зрения, предпочитая отказаться от элемента «государственная нация» (Staatsvolk). Он определяет государство как «интеллектуальный продукт» (geistige Schöpfung), сочетающий восемь признаков: 1) централизация власти и отношений господства, 2) секуляризация и конфессионализация, 3) территориальное разграничение и обезличение, 4) формирование законодательства, 5) образование централизованной бюрократии, 6) учреждение регулярной армии и 7) всеобъемлющее финансирование через налогообложение. Без восьмого элемента – идеи государственной нации – его определение современного государства подходит под такие разные формы правления, как абсолютистская монархия, тоталитарный режим, военная диктатура, конституционная монархия или демократия.
Через сто страниц и с двухвековым историческим сдвигом Тиле возвращает признак «государственная нация». Причина этого в том, что с особыми взаимоотношениями между государством и нацией начинается новая эра, когда на исторической арене появляется национальное государство: «Государственная нация – это не просто сумма всех подданных государства, скорее это нация, сознающая себя политической общностью» [273]. Тиле подчеркивает, что в английском языке понятия state (государство) и national state (национальное государство) используются как синонимы. Действительно, многим сегодня связь между нацией и государством кажется самоочевидной, и поэтому «порой забывается, что современное государство веками обходилось без нации, без особой (формально и юридически консолидированной) государственной нации». Эта новая модель оказалась исторически настолько успешной, что мы ее давно «натурализовали»: «В настоящее время ‹…› практически все государства суть национальные государства, которые считают себя политическим объединением представителей определенной нации» [274]. Возникает вопрос: почему национальное государство утвердилось таким образом и откуда оно черпает столь продолжительное время свою убедительную силу и необоримую притягательность?
Судя по всему, мы опять имеем дело с «методологическим национализмом». Просто нельзя представить себе государство иначе. Аксиоматичная очевидность этого факта предельно ясно выражена в цитате, которой Тиле предваряет главу, посвященную национальному государству: «Подобно тому, как человечество делится на ряд наций, так и мир должен делиться на такое же количество государств. Каждая нация – государство. Каждое государство есть национальное образование». В ту пору, когда прозвучала эта сентенция, она не была еще с исторической точки зрения само собой разумеющейся, но была только возведена всей силой идеологического убеждения и красноречия в политическую норму. Цитата заимствована из публичной лекции, которую Иоганн Каспар Блюнчли [275] прочитал в Берлине в 1870 году, в разгар войны с Францией. Спустя год была образована Германская империя, объединившая 25 весьма разнородных государств. Если понимать современное государство как «интеллектуальный продукт», о чем убедительно говорит Тиле, то нацию можно представить как аргумент большой эмоциональной и символически консолидирующей силы, который гласит: «Население дорастает до народа, а этот народ с его волей, деяниями и страданиями возвышается до субъекта истории». В эпоху войны и грюндерства [276] к этому аргументу прислушивались многие.
Как получилось, что национальное государство во всех регионах мира смогло превратиться в столь исторически могущественную новую версию современного государства? Сплочение в нацию происходило под воздействием различных связующих сил, которые теперь взаимодействуют по-новому. Во-первых, этому способствуют исторически сложившиеся ландшафты, архитектура или традиции; во-вторых, стабилизирующую роль играют национальные символы, политические мифы, культурные образы и нарративы; в-третьих, коллективное самовосприятие, стремясь к самоопределению, конкретной исторической задаче или особой миссии в истории, формирует свой политический профиль.
Современная нация возникла лишь в XVIII веке в эпоху Просвещения, но уже изначально, несмотря на секуляризацию, она обрела религиозные черты. Она есть одновременно и продукт, и преодоление модернизации, и, таким образом, она есть часть повторного заколдовывания расколдованного мира, которое позволяет разрозненным одиночкам коллективно возвыситься. На более высоком уровне коллективного единения (Vergemeinschaftung) нация открывает индивидууму секулярное бессмертие за пределами его собственной жизни в коллективе.
Идея нации насквозь амбивалентна, ибо таит в себе как огромные возможности, так и огромный вред: она обладает магической силой объединять людей, но она же чревата насилием, которое стигматизирует и уничтожает людей. Инклюзия и эксклюзия – две стороны одной медали. Исследователи сходятся во мнении, что нации, вопреки собственным представлениям о себе, это не естественные, вечные, бесспорно самоочевидные единства, а скорее «конструкции». Это, как подчеркивает Тиле, не «исторически подтверждаемые факты, а по
