сути интеллектуальные творения и легенды. ‹…› Поэтому успешное созидание нации зависит не столько от подлинных исторических событий, сколько от убедительного национального нарратива» [277].
Многие исследователи критиковали нацию за недостаток достоверных, объективных ее оснований, за то, что «практически ни одна нация полностью не соответствует научно-исторической „реальности“» [278]. Слово «реальность» взято в кавычки, что свидетельствует также о проблематичности использования этого понятия в научном обиходе. Критики, как правило, предпочитают говорить в узком смысле о «конструкции», отождествляя ее с «фикцией» и «ложью». Проблема, однако, в том, что все социальные, культурные и политические творения суть конструкции. Например, о семье редко говорят как о конструкции, однако в спорах о праве на развод, гомосексуальном партнерстве или искусственном оплодотворении именно это выступает на передний план. Так или иначе, нации вошли в историю как конструкции, не только породив исторически совершенно новый вид солидарности внутри государства и положительные примеры, но и ненависть, оставившую за собой чудовищный кровавый след в анналах истории. Поэтому мне кажется неоправданным огульно «деконструировать» нацию как «ненаучную» и «нереальную». Разумнее задаться вопросом, на каких идеях и принципах зиждется конструкция той или иной нации – на вредных или полезных идеологиях, то есть гуманных или антигуманных, опасных или безопасных для «чужака»; одним словом, ведут ли эти идеи и принципы к цивилизованной или зверской форме политики.
В Англии, США и Франции национальные государства изначально были носителями либерально-демократических движений, которые реализовывали идеи гражданских свобод, демократии, правового государства и парламентаризма. Поэтому Тиле проводит различие между «либеральным» и «иллиберальным» национализмом. Впрочем, Тиле предполагает, что либеральный национализм со временем, на каком-то из исторических этапов переходит в иллиберальный национализм. Как только желаемое единство нации достигнуто, государство теряет интегрирующую силу. Тогда начинается внутренний раскол, который инициирует появление внешних и внутренних врагов и сужает идею нации, политически ее инструментализируя и милитаризируя. Тиле говорит о «скрытой угрозе, которая присутствует в идее нации», и считает «наивной веру в то, что какое-либо национальное государство, как бы оно ни было организовано, абсолютно невосприимчиво к подобному развитию событий». Я весьма ценю критику и предостережения Тиле в отношении подобных угроз, однако не могу согласиться с его тезисом о том, что идея национального государства исторически обречена. Тиле пишет: «Мне представляется излишне оптимистичным вывод, будто после Второй мировой войны демократические страны Западной Европы научились жить в мире, воспитывать в патриотизме, не исключающем уважения к другим народам, признавать границы друг друга, в федералистском духе поддерживать меньшинства, а также путем социальных компромиссов локализовать классовые конфликты, не выводя их на уровень международной политики» [279]. Но речь идет не об оптимизме или пессимизме, а о нашем общем будущем, которое мы не только ждем, но и совместно формируем. Поскольку национализм – это, по словам Яши Мунка, «наполовину дикий, наполовину прирученный зверь», то всегда существуют разные возможности. В какую сторону качнется маятник, зависит не столько от прогнозов, сколько от общих решений и общей воли. В первую очередь для этого необходимы просвещение, укрепление институций и объединенные усилия, чтобы укротить дикого зверя, чтобы нация держалась цивилизованного курса.
После Второй мировой войны число национальных государств существенно возросло. Если в 1950 году их было 91, то в 1980 году – уже 177, а после падения «железного занавеса» Организация Объединенных Наций (nomen est omen! [280]) насчитывала 193 государства-участника. По словам Тиле, за небольшими исключениями «вся планета сейчас покрыта (современными) национальными государствами». Однако он не считает это успехом, напротив, он утверждает, что идея национального государства «в целом ему видится в большей или меньшей степени провальной». Примеров «плохих» государств, как показывает Тиле, – легион, к их числу относится также и большинство государств, возникших после деколонизации. Так же как Виммер и Шиллер, он убежден, «что существующей системе национальных государств не удается найти удовлетворительное решение глобального кризиса с беженцами ни в Европе, ни в других местах», потому что «идея национального государства концептуально несовместима с всеобъемлющей и равноправной интеграцией новоприезжих» [281].
Неудивительно, что Тиле оценивает национальное государство столь негативно, ведь он исходит – нигде прямо не говоря об этом – из модели иллиберального и этнически однородного национального государства. Понятно, что в таком государстве представители других этносов получают статус меньшинства, а потому в лучшем случае ограничиваются в правах и подвергаются дискриминации, а в худшем – их преследуют и уничтожают. Эта эскалация насилия, предопределенная государственной структурой, многократно воспроизводилась в истории, нагляднее всего в Германии, эволюционировавшей от идеи нации в первой половине XIX века до национализма кайзеровской империи и национал-социализма Третьего рейха. Поэтому Тиле предлагает наряду с моделями современного и национального государства третью модель – «демократического конституционного государства». Он признаёт, что все демократические конституционные государства сегодня еще остаются национальными государствами, но видит в этом лишь переходный период. Согласно его тезису, будущее принадлежит демократическому конституционному государству. Оно отличается от национального государства тем, что в нем позицию суверена занимает не народ, не большинство или элита, образующая высшую инстанцию, а конституция. Такую форму государственности Тиле характеризует как «укрощенного Левиафана», противопоставляя национальному государству, «прожорливому Левиафану».
Тиле хотел бы сохранить современное государство, не дать ему раствориться в надгосударственных структурах вроде Европейской республики. Но от национального государства он желает избавиться: «Денационализация демократических конституционных государств – одна из задач, которыми должна заняться современная общая теория права». Денационализация есть нечто иное, чем устоявшееся представление о жизни в постнациональную эпоху. Она означает отделение нации от государства. То, что было соединено, начиная с XVIII века, должно быть, по мнению Тиле, вновь разъединено в XXI веке. При этом нации не следует упразднять, но они должны перестать играть роль центрального элемента, консолидирующего государство, чтобы на одной государственной территории «несколько наций чувствовали себя как дома». Теория государства и права должна предложить альтернативную модель денационализированного конституционного государства, даже если сегодня, как допускает автор, предпосылок для этого немного. Подобно тому как в эпоху секуляризации религия была объявлена частным делом каждого гражданина, в денационализированном конституционном государстве частным делом должна быть объявлена национальная принадлежность [282].
Тиле рассматривает нацию как институт, замещающий религию, превращая тем самым ее в обитель, где сакральное продолжает существовать в секуляризированном мире. Следовательно, речь идет о том, чтобы «вместе с нацией и национализмом удалить из государственной сферы последние реликты сакрального». Безусловно, он сознаёт, что это легче сказать, чем сделать. Он также не может отмахнуться от идеи нации, ничего не предложив взамен; во-первых, потому что она определяет, кто принадлежит к государственной нации, а кто нет; во-вторых, она служит легитимацией; в-третьих, она генерирует
