Несмотря на принятые Политбюро меры, руководящие деятели партии и государства продолжали хранить в своих личных секретариатах постановления Политбюро с грифом «особая папка», возможно, с молчаливого согласия коллег[22]. Однако на распространение важных решений Политбюро реагировало остро. В декабре 1928 г. «за рассылку по шести адресам архисекретного решения Политбюро ЦК ВКП(б) об Афганистане» заместитель наркома по иностранным делам Карахан получил выговор высшей партийной инстанции[23]. По всей вероятности, обычным явлением стала задержка адресатами протоколов Политбюро на срок свыше трех дней. Подтверждая установленный в 1927 г. порядок, Политбюро двумя годами позже распорядилось не посылать следующего протокола до возврата предыдущего, тем самым фактически санкционировав увеличение этого срока вдвое[24].
Усиление режима секретности в конце 20-х гг. в значительной мере вдохновлялось решимостью перекрыть каналы утечки сведений о международных акциях Москвы. Об этом свидетельствует принятое в августе 1928 г. постановление «О пакте Келлога» в связи с предложением исполняющего обязанности наркома по иностранным делам дать интервью об отношении СССР к Парижскому договору. «Никаких письменных документов по этому вопросу не допускать, – гласила вторая часть решения Политбюро. – Подготовка решения этого вопроса должна быть максимально конспиративна»[25]. «Решение Политбюро», принятое двумя годами позже по докладу А.И. Микояна («О Германии»), повторяло ту же мысль: «Установить, как правило, по секретным вопросам никакой переписки не вести»[26]. В соответствии с пафосом постановления, запись в протоколе оставляла неясным, относилась ли эта директива к переписке московских ведомств и их агентств в Германии, других странах или распространялась на ведение делопроизводства в центральных государственных и партийных органах.
В этих постановлениях коллективный разум Политбюро как будто нащупывал наиболее радикальное решение – вести важные международные дела на основе непосредственных устных указаний для обеспечения максимальной гарантии сохранения секретности. Эта установка, органично соединившая традиции военизированной конспирации с безусловным авторитетом диктатора, эффективно использовалась Ю. Пилсудским на всем протяжении его пребывания у власти. Однако принцип коллегиальности высшего партийного руководства и бюрократизированность подчиненных ему управленческих звеньев не позволяла последовательно провести подобную «реформу» в Советской России, по крайней мере, до конца 30-х гг. В рассматриваемый период советское руководство отыскивало собственный, промежуточный путь вариантов выработки и фиксации внешнеполитических решений, удаленный как от британского («Cabinet minutes»), так и польского («Rozmowy z Pilsudskim»). Он был найден, во-первых, в таком формулировании решений Политбюро, при котором его протоколы содержали минимальную информацию относительно дискуссий по наиболее важным международным делам. Дополнительным шагом в этом направлении стало, начиная с 1933 г., исключение из протоколов упоминаний лиц, вносивших соответствующие предложения, и докладчиков на Политбюро. Не только у современного читателя, но и у получателя машинописных протоколов стало еще меньше возможностей для разгадывания содержания или даже темы отдельных постановлений по внешнеполитическим вопросам, скрывавшихся к тому же за общими заглавиями – «Об Америке», «О Польше», «Вопросы НКИД» и проч. Во-вторых, многие важные вопросы были либо выведены за рамки рассмотрения Политбюро, либо переданы в его комиссии, либо обсуждались членами Политбюро (возможно, и на заседаниях этого органа) без каких-либо отметок в протоколе (см. ниже). Судя по доступной документации центральных ведомств, с конца 20-х гг. многие вопросы, связанные с оказанием «финансовой поддержки» политическим деятелям, оплатой услуг зарубежной прессы, согласованием военных поставок и др., в Москве вообще перестали фиксировать на бумаге.
Навязчивое стремление к «конспирации» граничило с отношением к ней как к самостоятельной ценности[27]. На практике связь между пафосными требованиями «конспирации» и рутинными операциями по охране тайны решений Политбюро была, как показывает сводка по «учетным секретным материалам ЦК XVI созыва», удивительно слабой[28]. Размышления над аксиологическими схемами, лежащими в основе древних и современных деспотических режимов, привели исследователя идеологии Китая В.А. Рубина к пониманию секретности как одного из присущих им атрибутов. Деятельность Цинь Шихуанди по строительству стен, окружавших дороги к дворцам вана, дабы сохранить в полной тайне свое местопребывание, вдохновлялась двумя различными политико-мировоззренческими доктринами. Согласно легистской концепции Шэнь Бухая, «умному правителю» следует вести себя загадочно: «он укрывается в бездействии, прячет свои мотивы и скрывает следы». Легистская секретность и тактика обмана окружающих уживалась у Циньского руководства с даосской идеей таинственности, вытекающей из недоступности и невыразимости всеобъемлющего начала[29]. Продолжая параллель, намеченную крупным синологом, можно отметить, что недоговоренность, присущая постановлениям коллективного Цинь Шихуанди совмещала соображения секретности с сознательным уклонением от попыток охватить взглядом и непротиворечиво представить в своих постановлениях общие начала проводимой политики[30]. Соответственно, смысловая структура резолюций Политбюро уровень их детализированности и степень краткости определялись существом рассматриваемых групп вопросов, отношением к ним со стороны Политбюро, и, наконец, кругом лиц, которым письменное постановление адресовалось, одним словом – широко понимаемой функциональной направленностью записей в протоколах высшего партийного органа.
В конце 20-х – начале 30 гг. происходило лавинообразное разрастание потока дел, требовавших разрешения в Политбюро[31], а его значимость как органа, коллективно вырабатывающего решения, снижается. Преобладание получают задачи санкционирования (или запрета) мер, предлагаемых представителями партийных, государственных организаций и ведомств[32] (включая Оргбюро), контроля за исполнением принятых решений, а в случае, когда принятие окончательного решения представлялось самому Политбюро нецелесообразным, – определение порядка согласования и выработки предложений, которым Политбюро давало свою санкцию. В высшей степени характерно, что оригиналами протоколов являлись серии отдельных карточек (листов), а оформление протоколов – объединение индивидуальных записей в виде единого целого, осуществлялось главным образом для удобства пользования и рассылки[33]. Под стать небольшим листам стандартной или произвольной формы был и содержательный формат преобладающей части направляемых в Политбюро предложений о развитии взаимоотношений с внешним миром – текущих вопросов дипломатии, торговли, пропаганды, культурных связей и т. д. Повторяющееся разнообразие конкретных запросов находило естественное завершение в кратких резолюциях с преобладанием ограниченного набора безусловных формул – «принять», «отложить», «передать», «назначить», «вопрос снять».
Эти императивы служили своего рода гарантией четкости передачи повеления, предупреждали возникновение двусмысленности при интерпретации решений высшей инстанции исполнителем (партийным органом, ведомством, лицом). Политбюро конца 20-х – 30-х гг. обладало авторитетом, при котором не требовалось убеждать исполнителей в целесообразности принятого им решения. Мотивирование и подробное разъяснение постановления, напротив, содержали потенциальную возможность такого истолкования директивы со стороны исполнителя, которое привело бы к действиям, противоречащим намерению Политбюро. С другой стороны, краткость решения, отсутствие в нем аргументации редуцировали возможность критической оценки путем оспаривания тех или иных тезисов постановления, более того – затрудняли само понимание его резолютивной части для всех тех, кто не был непосредственно причастен к подготовке, принятию или осуществлению постановления (включая некоторых членов Политбюро, например отсутствовавших на заседании).
В редких случаях Политбюро приходилось делать уступку обстоятельствам. В начале 1930 г. назначенный полпредом в Варшаве В.А. Антонов-Овсеенко отказался выполнить решение Коллегии НКИД о вручении верительных грамот. Ссылаясь на общий смысл ранее полученных им указаний, он апеллировал к «Сессии». Политбюро предписало полпреду «пойти к министру и вручить верительные грамоты», но при этом поручило «указать» ему, что «мы не заинтересованы в обострении отношений с поляками». Такое косвенное раскрытие мотивов решения Политбюро (очевидных, впрочем, из первой части постановления) было продиктовано, на наш взгляд, обстоятельствами более существенными, чем неуступчивость Антонова-Овсеенко. Развертываемые в УССР антипольские акции пришли в начале 1930 г. в противоречие с потребностями стабилизации отношений с Польшей: на Правобережной Украине вместе со сплошной коллективизацией начались массовые протесты крестьян. Не отказываясь от прежних установок, высшее партийное руководство тем самым давало «сигнал» московской, харьковской и минской элите проявлять сдержанность, не доводя свое рвение до обострения советско-польских отношениях[34].
