членов общины. Сорок два человека были брошены в тюрьму. Узников допрашивали «с пристрастием», применяя близкие к пытке приемы старой полицейской юстиции; но все они с негодованием отрицали свою виновность и на очных ставках с Терентьевой резко уличали ее во лжи. Страхов в своих донесениях уверял Хованского, что напал на след чудовищного преступления, совершенного целым кагалом. Сообщая об этом в Петербург, Хованский представил дело как преступление, совершенное на религиозной почве, и получил в ответ жестокую резолюцию императора Николая I (26 авг. 1826): «Так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим — жидовские школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самих сих школах, ни при них».
То был суровый язык наступившего тем временем нового царствования. Начало его совпало с возобновлением следствия по Велижскому делу, и это совпадение имело роковые последствия для всех русских евреев. Судя по содержанию и резкому тону резолюции, Николай I был в тот момент убежден в наличности ритуального преступления. Загадочное, нелюбимое племя предстало перед новым царем в виде скопища изуверов и злодеев, убивающих христианских детей. Под этим мрачным впечатлением разрабатывался тогда в Петербурге потрясший вскоре все еврейство устав о рекрутчине, обрекший на мученичество еврейских младенцев... Кару несло все еврейское население России, но особенно трагично было положение велижской общины, подвергшейся ужасам своеобразного осадного положения. Большая община была объявлена под подозрением, все синагоги были закрыты, как какие-то злодейские притоны, и несчастным нельзя было даже собираться, чтобы вместе излить душу в молитве; все торговые дела прекратились, лавки закрылись, и сумрачные лица мелькали по улицам города, погруженного в глубокий траур.
Страхов, председатель следственной комиссии, все более растягивал сеть следствия. Терентьева и другие «доказчицы», хорошо содержимые в тюрьме, давали все больше воли своей фантазии. Они «припомнили» и раскрыли перед следственной комиссией ряд других религиозных преступлений, совершенных евреями: убийства детей в пригородных корчмах, осквернение церковной утвари и т. п. Хованский поспешил сообщить о новых разоблачениях зорко следившему за ходом следствия царю, но тут он уже проявил излишнее усердие: царь почувствовал что-то неладное в этом бесконечно растущем клубке преступлений и на докладе положил резолюцию (окт. 1827): «Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко, если все это не гнусная ложь». Его убеждение в виновности евреев явно поколебалось. Стараясь пополнить недостаток действительных улик, комиссия через Хованского сносилась с губернаторами «черты оседлости», требуя от них сведений о местных ритуальных процессах прошлых лет. Под влиянием этих розысков было возобновлено «преданное забвению» Гродненское дело 1816 года. Какой-то выкрест Грузинский из местечка Бобовни (Минской губернии) заявил следственной комиссии, что он готов показать описание чина ритуального убийства в одной «тайной» еврейской книге; но когда книгу добыли и перевели указанное место, оказалось, что там речь идет о правилах убоя скота по еврейскому закону. Ошельмованный ренегат сознался, что сделал свой донос из желания заработать, и по царскому повелению был сдан в солдаты. Недоверие к велижскому следствию росло в Петербурге. Дело было изъято из рук запутавшейся в сети лжи следственной комиссии и передано в Сенат (1830).
Четыре года рассматривалось Велижское дело в уголовном департаменте Сената и затем в пленуме его, но разногласия не были устранены. В 1834 г. дело перешло в наивысшую инстанцию: в Государственный совет, и тут впервые всплыла наружу правда. Борцом за правду выступил престарелый член совета Николай Мордвинов, владелец поместий близ Велижа, хорошо знавший местных евреев и возмущавшийся лживостью взведенного на них обвинения. В качестве председателя департамента гражданских и духовных дел Государственного совета он в целом ряде заселений, путем тщательного разбора следственного материала, разрушал всю эту вавилонскую башню лжи, сооруженную Страховым и Хованским, и доказывал, что генерал-губернатор из предубеждения против евреев вводил правительство в заблуждение своими донесениями. Убежденный доводами Мордвинова и других защитников правды, департамент высказал свое мнение, что следует освободить всех евреев и вознаградить их, как безвинно пострадавших, а доносчиц-христианок сослать в Сибирь. Общее собрание Государственного совета согласилось с мнением департамента, отвергнув только пункт о вознаграждении пострадавших.
18 января 1835 года Николай I утвердил следующее решение Государственного совета: «Евреев, подсудимых по делу об умерщвлении солдатского сына Емельянова и по другим подобным делам, как положительно не уличенных, от суда и следствия освободить; доказчиц-христианок: крестьянку Терентьеву, солдатку Максимову и шляхтянку Козловскую, виновных в изветах, коих ничем не могли подтвердить, сослать в Сибирь на поселение; крестьянскую девку Еремееву, за разглашение себя в простом народе предсказательницею, отдать на священническое увещание». Подписывая этот приговор, Николай I собственноручно прибавил следующую характерную резолюцию, не подлежавшую опубликованию: «Разделяя мнение Государственного совета, что в деле сем, по неясности законных доводов, другого решения последовать не может, как то, которое в утвержденном мною мнении изложено, считаю, однако, нужным прибавить, что внутреннего убеждения, чтобы убийство евреями произведено не было, не имею и иметь не могу. Неоднократные примеры подобных умерщвлений доказывают, что между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов; сие тем более возможным казаться может, что, к несчастью, и среди нас, христиан, существуют иногда такие секты, которые не менее ужасны и непонятны. Словом, не думая отнюдь, чтобы обычай сей мог быть общим евреям, не отвергаю, однако, чтобы среди них не могли быть столь же ужасные изуверы, как и между нас, христиан». Утвердившись в этом мнении, Николай I не согласился подписать другое решение Государственного совета, состоявшееся в связи с приговором: чтобы всем губернаторам было предписано впредь строго руководствоваться указом 1817 года, запрещающим возбуждать ритуальные обвинения «по одному только предрассудку», — ибо, отвергая предрассудок в полном его объеме, царь сам признавал его в части, как предположение о наличности изуверской секты.
В конце января 1835 года в Велиже получился указ: выпустить из тюрьмы оправданных евреев, распечатать закрытые в 1826 г. синагоги и возвратить туда забранные полицией свитки Торы. Вышли из темниц измученные долгим заточением узники, кроме нескольких, умерших во время заключения. Синагоги, закрытые для воплей мучеников, раскрылись для молитв спасенных. Снято было восьмилетнее осадное положение, прекратился террор, давивший опальную общину. Дописана была новая страница еврейского мартиролога.
Но не одними ритуальными процессами исчерпывались чрезвычайные бедствия той эпохи. Бывали еще коллективные расправы на основании более реальных обвинений, которые из частных уголовных дел превращались в преступления общественные и влекли за собою тяжкие кары для целых общин. Вследствие ужасов тогдашней
