Многочисленные теоретические сочинения о ремесле дипломата, появившиеся в тот период, свидетельствуют о стремлении государей и их представителей упорядочить европейскую систему, выстроить иерархию держав, создать определенный дипломатический язык, способствующий установлению мира; наиболее ярко эта тенденция воплощена в книгах Кайера, Пеке и Викфора. Речь здесь идет о декорациях и постановке, о речах, подобающих ситуации, и об импровизациях исполнителей главных ролей; употребление этих терминов наводит па мысль об известной театрализации дипломатического пространства Европы.
Дипломаты должны были заботиться прежде всего о сохранении мира; теории дипломатического искусства, зиждившиеся па строжайшем следовании церемониалу и установленной иерархии, способствовали поддержанию хоть и хрупкого, по все-таки равновесия, укреплению существующих союзов, соблюдению недавно достигнутых договоренностей. Если, несмотря на все эти предосторожности, война все-таки начиналась, иностранные посланники вмешивались в ход событий не для того, чтобы подлить масла в огонь (такое случалось крайне редко), по для того, чтобы смягчить расхождения в позициях, пусть даже ценою пересмотра сложившейся системы оборонительных и наступательных союзов. В Петербурге дипломаты, какую бы страну они ни представляли, действовали именно в этом направлении; вмешательство России требовалось для того, чтобы ускорить окончание войны, пусть даже ценою полного разгрома Людовика XV или, по крайней мере, его армии (радикальное решение вопроса, против которого не возражали ни Георг II, ни Мария-Терезия). Для понимания этой ситуации особенно важны инструкции, которые кабинеты разных государей выдавали своим посланникам; по тому, как часто (или как редко) дипломаты отступали от этих инструкций, мы можем судить о том, насколько свободны они были в своих действиях и насколько сильно желали избежать инцидентов, предупредить их, а в крайнем же случае, если они все-таки произойдут, использовать их в интересах мира[152]. Дипломатическая переписка французов, пруссаков, а также австрийцев, саксонцев и англичан за десять лет (1740–1750) показывает, что в подавляющем большинстве случаев имела место «двойная дипломатия». Внешняя политика вершилась в два приема. Тон задавал кабинет того или иного государя, который намечал общую стратегию. Па следующем же этапе, более прагматическом и даже эмпирическом, в дело вступали послы, посланники, консулы и секретари посольств; они применялись к местным обстоятельствам, действовали в соответствии с правилами того или иного двора, импровизировали вплоть до измены инструкциям, стараясь, однако, не нарушать церемониала и общепринятой иерархии. Таким образом, если их деятельность и можно уподобить театральной постановке, то в этом спектакле все основывалось на импровизациях исполнителей главных ролей, живущих вдали от родины.
За драматургией придворной жизни, за комедией, которую разыгрывают иностранные и местные дипломаты, различимы их сомнения, заблуждения и предательства. Война за Австрийское наследство благодаря вмешательству двух новых участниц, Пруссии и России, позволила выйти за пределы заранее известного текста; казалось, пересмотру подлежит абсолютно все: правила поведения, нормы международного права, в конце концов, даже наследие Гроция. Актеры, участвовавшие в представлениях, которые разыгрывались в Берлине, Париже, Вепс, Лондоне и Петербурге, постоянно ссылались па Гроция, цитировали Викфора, Пеке или Кайера — но поступали-то они совершенно противоположным образом. Две юные нации стопорили работу отлаженной за много лет театральной машинерии; «космополитическое восприятие европейского пространства»{560}, появившееся в пору заключения Утрехтского мира; мечты о первом «сообществе наций», устроенном по заветам аббата де Сен-Пьера, — все это было разрушено вмешательством новых действующих лиц, которые вели себя менее учтиво, более непосредственно, грубо, порою даже вульгарно[153]. В политике и в дипломатии начиналась новая эра.
В сложной обстановке 1740-х годов интуиция, такт и умение понимать психологию противника значили ничуть не меньше, чем стратегический и политический гений: судьба Европы находилась в руках дипломатов, «актеров», принимавших участие в представлении, главной героиней которого, обожаемой и ненавидимой разом, была русская императрица Елизавета Петровна. То обстоятельство, что во главе государства стояла молодая и красивая женщина, меняло принятое испокон веков распределение ролей. При западных дворах привычным явлением было обилие фавориток, каждая из которых обладала собственной сферой влияния; что же касается череды фаворитов, стремящихся угодить капризной государыне (проникнутой вдобавок духом солидарности с женским полом), то она возмущала умы; образ жизни монархини-любовницы резко расходился с тем образом жизни, какой вела Мария-Терезия, примерная супруга и мать. При русском дворе постоянно создавались и распадались партии и группировки, в которых зачастую принимали участие иностранные посланники. Вспомним дело Ботты, скандал вокруг маркиза де Ла Шетарди, падение Леетока.
Еще больше осложняла ситуацию бездетность царицы и наличие в России двух потенциальных наследников престола. Елизавета назначила наследником своего племянника Карла-Петера-Ульриха, страстного поклонника Пруссии, и этот выбор предопределил длительный эпилог войны за Австрийское наследство, в ходе которого датчане, шведы и русские вели спор за клочки голштинской территории. Родственные узы, связывавшие наследников шведского и русского престола, обострили вопрос о праве вмешательства во внутренние дела нации; родство не только не способствовало решению территориальных споров, по, напротив, разжигало их еще сильнее и затрудняло работу шведского риксдага, в котором франкофильская партия «шляп» соперничала с действовавшей под диктовку Петербурга партией «колпаков». Твердость великого князя Петра Федоровича, недооцененного потомством, сохранение в Швеции парламентского режима, па которое Адольфу-Фридриху пришлось пойти под давлением России, спасли мир па берегах Балтийского моря.
Между тем па севере России, в Холмогорах, жил взаперти другой претендент на трон Романовых, правнук Ивана V, и от этого положение царедворцев и дипломатов становилось еще более щекотливым. Елизавету мучил страх перед малолетним сыном Анны Леопольдовны, она опасалась, что найдутся люди, которые совершат дворцовый переворот в его пользу; всякого, на кого падало подозрение в сочувствии Ивану VI, ждало жестокое возмездие. Брауншвейгское семейство состояло в родстве с Ганноверской династией, с Гогенцоллернами и Габсбургами. Таким образом, получалось, что смертельные враги — Пруссия и Австрия — в тех случаях, когда царица не соглашалась удовлетворить их притязания (впрочем, решительно противоположные), оказывались равно заинтересованы в се свержении.
«Фиктивный» Ахенский мир не решил проблем, стоявших перед противоборствующими сторонами; Австрия была разочарована медлительностью продвижения но Европе русского вспомогательного корпуса; австрийцы обвиняли голландцев и англичан в том, что они нарочно тянут время и не выплачивают русским обещанных субсидий. Между тем Георга II волновали другие заботы; он желал укрепить союз континентальных держав против Людовика XV и подтолкнуть французского короля к войне па море, в которой британскому флоту, считавшемуся непобедимым, успех был обеспечен почти наверняка. После долгих колебаний Георг все-таки присоединился к русско-австрийскому договору 1746 года об оборонительном союзе, однако не поставил своей подписи под секретными статьями, направленными против Фридриха П. Победитель сражений при Мольвице и Кессельдорфе оставался выгодным партнером в борьбе против его христианнейшего величества короля Франции. Колеблясь между Россией и Пруссией, Англия способствовала сближению Франции и Австрии, идеологическую почву для которого создавали Каупиц, Бернис и их коллеги. Одной из намеченных ими целей был раздел Пруссии, которого эта держава избегла лишь благодаря внезапной смерти Елизаветы в декабре 1761 года. Париж и Петербург, разорвавшие дипломатические отношения в 1748 году, стараниями шпионов и дипломатов вновь восстановили их в 1755 году, Фридрих же выдержал характер и не стал иметь дела с русскими, «варварской ордой», во главе которой стояла распутная, ленивая и надменная государыня, являвшая собою полную противоположность просвещенному монарху{561}. Уверенный в совершенной ненадежности «Московии», Фридрих отвернулся от России; гордый своими победами в Силезских войнах, он охладел и к своим первоначальным союзникам, Франции и Англии, а к Марии-Терезии относился с нескрываемым презрением. Посланники Фридриха продолжали слать ему донесения из всех европейских столиц, из Петербурга же в Берлин никаких известий не поступало, никто не информировал прусского короля о событиях, происходящих при русском дворе. Молчание это оказалось роковым.
