Сочинения философов-просветителей, с которыми a posteriori согласились европейские государи, признавшие за Елизаветой титул императрицы, сделали свое дело: в Европе прочно установилось мнение, что последняя представительница Романовых — не ровня других монархам, что она выше их; петровский миф, бросавший отблеск и на дочь великого царя, распространил свое влияние на все сферы двусторонних отношений — политику, культуру, торговлю и даже дипломатию. Сен-Симон в «Мемуарах» упрекает Дюбуа в том, что он делал уступки Англии, а России внимания не уделял. Сходные претензии высказывал и д'Аржансон, отставленный в 1747 году: по его убеждению, Морена повернул всю экономическую политику Франции в сторону Южной Европы и забыл об исключительно богатых природных ресурсах России, а Пюизьё слишком долго делал ставку только на союз с Пруссией, вместо того чтобы извлекать выгоду из отношений с остальными европейскими державами. Как бы там ни было, Версаль не подготовился к пересмотру старых союзов. Дальон, последний представитель его христианнейшего величества в Петербурге, называет кабинет короля «ювелиром из комедии»{559},[151] действия которого в конечном счете привели к трагедии — впрочем, не столько Францию, сколько ее союзника Фридриха II. В основе разрыва отношений между Пруссией и царской империей лежало нечто иррациональное — древний страх, от которого не освободилась ни та, ни другая сторона. Конечно, видимым источником разногласий был территориальный вопрос (вечная причина всех войн). Однако с этими материальными претензиями никак не сочетался созданный философами-просветителями образ России как страны, идущей по пути прогресса, и это противоречие окончательно испортило и без того непростые отношения между славянами и германцами, причем победителем из этой дипломатической, политической и интеллектуальной войны не вышел никто.
Первое вторжение Фридриха, воспользовавшегося слабостью Марии-Терезии, в Силсзию, вызвало дипломатическую революцию и взорвало привычный порядок: причиной этого, помимо агрессии Фридриха, был приход к власти целой плеяды молодых монархов, не желавших сохранять ту систему, которую создали наиболее влиятельные европейские государи в начале XVIII столетия и которая зиждилась на вере и догме. Война за Австрийское наследство (1740–1748), а также конфликты, которые сотрясали в начале 1750-х годов европейский север, на время нарушили нормальный ход жизни в Европе эпохи Просвещения. Начиная с 1740 года естественные союзы между католиками (австрийцы и французы плюс их испанские или итальянские единоверцы) или между протестантами (англичане и голландцы) разрушились из-за выхода па политическую арену новой могущественной в военном отношении державы — Пруссии, а также из-за появления в европейском политическом пространстве испрошенной гостьи — России. Все эти обстоятельства изменили традиционный облик дипломатии: военные действия сопровождались постоянным переписыванием договоров, сближениями и разрывами, которые в той или иной степени касались Пруссии и России.
Две эти молодые нации, недавно вошедшие в сообщество крупных континентальных держав, не были связаны никакими старинными обязательствами; государи их могли торговать своим нейтралитетом, как это делал Фридрих при заключении Бреславской и Дрезденской конвенций, или же обменивать его па подарки и пенсионы, как поступали вплоть до 1745 года министры Елизаветы, которые извлекали выгоду из распрей воюющих держав, сами же старались остаться в стороне от конфликтов. Прусский король несколько лет колебался, не зная, на кого сделать основную ставку — на Францию или па Великобританию, и сталкивал одну с другой, чтобы расширить зону своих собственных действий. Елизавета колебалась между симпатией к своему неудавшемуся жениху Людовику XV и ревностью к своей сопернице Марии-Терезии, которая, однако, держалась с ней всегда крайне почтительно. Силезские войны, запятнанная репутация прусского короля, щедрые субсидии — все это в конечном счете заставило дочь Петра Великого выступить в союзе с Австрией против Франции, своей основной союзницы в пору переворота 1741 года.
Европа утратила стабильность еще и потому, что интеграция России и Пруссии в европейское сообщество происходила «аритмично». Со времен Петра 1 Россия постепенно завоевывала себе место в континентальной системе, завладела выходом в Балтийское море, получила влияние надела шведские, польские, а следовательно, и саксонские. Маргинальное положение России сделалось ее силой; она играла очень важную роль — помогала сохранять равновесие между великими державами. Например, она обеспечивала спокойствие на восточном направлении, преграждая путь мусульманским захватчикам. Австрия, которая первой пострадала бы от возможной турецкой агрессии, очень скоро поняла выгоды, которые сулил ей союз с Россией, и сделала ставку именно па этот союз; со своей стороны Франция, старая союзница Турции, попыталась рассорить две восточные нации, разжигая их соперничество. Таким образом, французы поставили царскую империю на одну доску с державой нехристианской и даже антихристианской — иначе говоря, совершили, с точки зрения Елизаветы, непростительную ошибку. Что же касается Пруссии, то она своим вмешательством поколебала и без того непрочный европейский порядок: молодой прусский король, попирая все законы, вторгся в Силезию и лишил империю Габсбургов земель, имевших важнейшее экономическое и стратегическое значение. Стремительная агрессия Фридриха ослабляла европейский континент в самом его центре; медленное же продвижение России в западном направлении ослабляло лишь периферию Европы. Англичане и французы считали, что Россия им ничем не грозит, между тем прусские солдаты грозили всем без исключения, начиная с дипломатов, в чьи обязанности входило сохранение мира.
Политика Гогенцоллерна изменила облик Центральной Европы. «Священная Римская империя германской нации» в результате его действий оказалась раздробленной, разделенной между двумя крупными державами — Пруссией и Австрией, которые в результате всех этих событий сделались непримиримыми врагами. Прежде главным в Европе было противостояние Бурбонов и Габсбургов, затем — противостояние католиков и протестантов, к которым временно примыкал курфюрст ганноверский, он же король Англии. Теперь же все перепуталось. Английского короля роднило с Австрией наличие общего врага — Людовика XV, однако вместе с французским королем он добивался контроля над Балтийским морем; оба они покровительствовали Дании и Швеции — странам, которые были им необходимы для упрочения экономического влияния па севере и па которые теперь, после войн Петра Великого, претендовала еще одна держава — Россия. Впрочем, англичане и голландцы, ведшие обширную торговлю и потому заинтересованные в богатейших российских территориях, старались поддерживать равновесие в северном регионе.
Что же касается России, то она окончательно вошла в сообщество европейских наций; одержав победы над шведами, поляками, турками, она сумела разрушить «восточный барьер», которым хотела огородить свои территории империя Габсбургов. Франция рассчитывала подчинить дочь Петра Великого своему влиянию, напоминая ей о ее долгах и обязательствах; Пруссия брала пример с Франции; однако в результате долгой и кропотливой работы Елизавету сделали союзницей и даже вынудили принять участие в военных действиях не пруссаки и французы, а англичане и австрийцы (которым большую помощь оказывал канцлер Бестужев). За это они заплатили немалую цену, причем отнюдь не только деньгами (хотя субсидии также сыграли свою роль): им пришлось признать, что в Европе существует вторая, православная империя, преемница Византии, и что ее монархиня имеет право па все почести, какие подобают императрице. Фридрих же отнесся к притязаниям Елизаветы с насмешкой; он держался так неуместно и неприлично, что сумел оскорбить и саму русскую государыню, и ее дипломатических представителей. Со своей стороны, Людовик XV слишком долго выжидал, прежде чем признать за Елизаветой титул императрицы; желая во чтобы то ни стало сохранить за Францией третье место в иерархии великих держав, он не соглашался ни па какие изменения в церемониале.
Многочисленные теоретические сочинения о ремесле дипломата, появившиеся в тот период, свидетельствуют о стремлении государей и их представителей упорядочить европейскую систему, выстроить иерархию держав, создать определенный дипломатический язык, способствующий установлению мира; наиболее ярко эта тенденция воплощена в книгах Кайера, Пеке и Викфора. Речь здесь идет о декорациях и постановке, о речах, подобающих ситуации, и об импровизациях исполнителей главных ролей; употребление этих терминов наводит па мысль об известной театрализации дипломатического пространства Европы.
