В тот момент никто не мог знать, как и когда закончит войну СССР и каков будет к ее окончанию его вес среди других держав. Так или иначе, и в Лондоне, и в Вашингтоне, где мало кто подозревал, какой способностью к восстановлению своих сил обладает Советский Союз, полагали, что вес этот будет небольшим. В откровенном разговоре со своими сотрудниками Черчилль говорил:
«Никто не может предвидеть, какой будет к концу войны баланс сил и где окажутся армии держав-победительниц. Достаточно вероятно, во всяком случае, что Соединенные Штаты и Британская империя, далеко не исчерпав свои силы, образуют самый мощный в экономическом и военном отношении блок, какой когда-либо видел мир, и что Советский Союз будет нуждаться в нашей помощи для послевоенного восстановления гораздо больше, чем мы в его»[16].
Подобные прогнозы, разумеется, не могли доставить удовольствия советским партнерам, тем более что те понимали, насколько велика их вероятность. Именно в различии взглядов на будущее заключался один из глубинных источников противоречий между участниками коалиции.
С самого начала эти противоречия сфокусировались на Восточной Европе, то есть той части континента, которая в межвоенный период образовала «санитарный кордон» вокруг коммунистической державы и немало способствовала провалу англо-франко-советских переговоров в 1939 г. Черчилль, как сказал он сам, испытывал сильнейшее «внутреннее сопротивление» при мысли об объявлении войны странам, которые Гитлер привлек в качестве союзников в войне с СССР, то есть Финляндии, Румынии и Венгрии. Разделяемые американцами, эти его настроения вызвали первую вспышку гнева Сталина в их личных отношениях; вспышку, которую сам Сталин тут же позаботился смягчить во избежание дальнейших осложнений[17]. Англия и Соединенные Штаты отказались признать новые западные границы, завоеванные СССР в 1939-1940 гг. путем аннексии (или возвращения, как предпочитала выражаться советская сторона) Прибалтийских государств, Карелии, Западной Белоруссии и Западной Украины, Бессарабии и Буковины. Вопрос этот тщетно обсуждался Сталиным с Иденом в Москве и Молотовым во время его визита в Лондон и Вашингтон с руководителями двух западных держав. Американцы /138/ занимали в этом отношении даже еще более непримиримые позиции, чем англичане. Советским руководителям поэтому пришлось смириться с тем, что в заключенном с Англией договоре были опущены какие бы то ни было упоминания о западных границах СССР[18].
Противоречия не ограничивались только областью прямых отношений СССР с Соединенными Штатами и Великобританией. Во время войны Москва восстановила дипломатические связи с находившимися в изгнании правительствами небольших европейских государств, ставших жертвами фашистской агрессии. Как правило, это было нетрудным делом, особенно с чехословацким правительством Бенеша, которому Советский Союз сразу же, намного раньше англичан, обещал считать недействительным Мюнхенское соглашение и, следовательно, рассматривать в качестве законных те границы, которые Чехословакия имела до 1938 г.[19] Куда более тернистыми были переговоры с поляками, нашедшими, подобно Бенешу, убежище в Лондоне. В виде предварительного условия любой договоренности они выдвигали требование восстановления советско-польской границы в том виде, как она существовала до начала второй мировой войны. Благодаря посредничеству англичан препятствие это на первых порах удалось обойти. Но оно осталось скрытым источником конфликта. В декабре 1941 г. Сталин принял премьер-министра польского правительства в изгнании Сикорского и попытался склонить его к согласию, как он выражался, с «небольшими изменениями» границы. В ответ, однако, последовал отказ. То был, по-видимому, последний случай, когда представилась возможность достичь соглашения между Москвой и правящими кругами старой Польши, и возможность эта была упущена[20]. По свидетельству Идена, польские руководители продолжали считать — причем расчеты их выходили за всякие разумные пределы, — что СССР выйдет из войны обескровленным и изувеченным, а Польша тем временем утвердится в Восточной Европе как самое могущественное государство региона[21].
В тот период войны, когда Советский Союз рассматривался скорее как «обуза», нежели как равноправный член коалиции, великий антифашистский союз впервые выразил свою идеологию в документе, который вошел в историю под названием «Атлантическая хартия». Текст этого типично англосаксонского документа был утвержден Рузвельтом и Черчиллем во время их первой встречи летом 1941 г. в море близ берегов Соединенных Штатов. Помимо таких милых сердцу руководителей США принципов, как свобода плавания по морям и океанам и свобода международной торговли, хартия, по существу, провозглашала право народов на самоопределение и требование мира, основанного на отказе от применения силы. Речь шла, иначе говоря, о принципах, восходивших к далеким традициям русской революции и большевиков, но впоследствии погребенных под грузом тяжких противоречий, порожденных в мире первой мировой войной и империалистической интервенцией в России. СССР не участвовал ни в обсуждении, ни в подписании Атлантической хартии, но впоследствии /139/ присоединился к ней, ограничившись лишь оговоркой, что «практическое применение указанных выше принципов неизбежно должно будет сообразоваться с обстоятельствами, нуждами и историческими особенностями той или другой страны»[22]. Более или менее явные оговорки имелись у всех держав, поставивших свои подписи под документом, и им суждено было выйти наружу сразу же, как только в повестку дня начали ставиться конкретные вопросы (Черчилль, например, был против применения принципов хартии к Британской империи или к системе торговых преференций внутри английского Содружества наций). Это, впрочем, не лишает документ его важности. В самом деле, провозглашенные в нем принципы запали в душу миллионов людей, сражавшихся с фашизмом. Порожденный ими во всем мире отклик не угас с концом войны.
Все же наиболее крупной причиной антагонизма между СССР и его великими западными союзниками были разногласия из-за стратегии. Уже в первом своем послании Черчиллю в июле 1941 г. Сталин потребовал, чтобы англичане открыли в Европе второй фронт, высадившись во Франции и Норвегии. Черчилль ответил, что у него нет достаточных сил для такого предприятия[23]. С этого момента проблема второго фронта, то есть наступления с тыла на Германию, которое заставило бы ее перебросить из СССР несколько десятков дивизий и воевать одновременно на двух оконечностях Европейского континента, стала предметом постоянного спора внутри коалиции. В первых числах сентября 1941 г., когда ход войны на Восточном фронте, казалось, вот-вот приведет к трагическому исходу, Сталин, чтобы убедить своих собеседников, прибег даже к остродраматическим тонам. Советский Союз, заявил он, поставлен «перед смертельной угрозой» и без помощи Англии и США «либо потерпит поражение, либо будет ослаблен до того, что потеряет надолго способность оказывать помощь своим союзникам». Впоследствии между советскими историками возник спор насчет того, действительно ли Сталин считал положение настолько безнадежным или же он нарочито сгущал краски с целью оказать нажим на Лондон[24]. Сведения, которыми мы располагаем, не дают возможности вынести окончательное суждение по этому вопросу. Мы знаем, что в тот момент Сталин и впрямь опасался худшего, но не можем полностью исключить и второго предположения. Но если оно соответствует истине, то результат получился совсем не тот, на который рассчитывали, потому что у западных партнеров возникло подозрение, что Москва уже ведет поиски сепаратного мира: это сделало их еще более осторожными и недоверчивыми[25].
Более сдержанные, но столь же драматические выражения были употреблены Молотовым в ходе его поездки весной 1942 г. в Лондон и Вашингтон[26]. Результат был на этот раз, видимо, лучшим, потому /140/ что советскому представителю удалось вырвать сначала у Рузвельта, а потом у англичан полуобещание высадки на западной оконечности Европы в течение года. «Между обеими сторонами, — говорилось в совместном официальном коммюнике, — была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г.». Эта фраза, которой суждено было многие годы служить предметом политических и исторических споров, была истолкована в Москве как обязательство, союзники же позже заявили, что понимали ее иначе[27]. В самом деле, немного спустя они по настоянию Черчилля объявили, что нацеливают свои усилия на Африку, и действительно высадились на относительно не защищенное побережье французских владений в северной части континента. В середине августа, в разгар Сталинградской битвы, Черчилль лично отправился в Москву в сопровождении американца Гарримана, чтобы сообщить Сталину «неприятное известие» и попытаться тем не менее оставить открытой возможность дальнейшего диалога с ним. Сталин жестко реагировал на сообщение, он даже намекнул на то, что английская армия просто трусит; но потом, поняв, как он сам открыто признался, что не в его власти изменить решение партнеров, сделал все для того, чтобы эта первая встреча двух государственных деятелей завершилась в конструктивном духе[28].
