Противоречия обострились год спустя. Во время своего пребывания в Москве Черчилль обещал — и на этот раз самым недвусмысленным образом, — что высадка в Европе будет произведена в 1943 г. Сталин без устали настаивал на необходимости открытия второго фронта. 6 ноября 1942 г. он указал на его отсутствие как на главную причину поражений, понесенных в тот год советскими войсками. Даже отзываясь с похвалой об африканской экспедиции союзников, он напомнил, что полем решающего сражения должна стать Европа[29]. Послы СССР в Вашингтоне и Лондоне, Литвинов и Майский, не только продолжали постоянно напоминать об этом соответствующим правительствам, но и, не слишком считаясь с дипломатическими традициями, взялись непосредственно за организацию кампаний в пользу открытия второго фронта среди общественности двух стран. Как в Америке, так и в Англии эти кампании встречали благожелательный отклик, становились все более популярными среди масс, которые понимали, как сказал Рузвельт, что «русские армии убивают больше солдат держав “оси” и уничтожают больше их боевой техники, чем все остальные 26 объединенных наций, вместе взятые»[30]. Однако тем временем стратегия периферийных операций, начатия англичанами и американцами высадкой в Африке, диктовала свою логику. Наступление на Францию вновь было отложено из-за необходимости развивать успех в Средиземноморье, на этот раз в Италии. Повторные напоминания Сталина остались втуне. Когда его информировали о новой отсрочке, он написал Рузвельту и Черчиллю письма, полные резких и открытых упреков: это решение, писал он, «предоставляет /141/ советскую Армию... своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом»[31]. Таким образом, в середине 1943 г., когда все это происходило, трехсторонняя коалиция пережила свой самый острый кризис за время войны.
Сегодня нам известны все доводы, которые приводились руководителями двух западных держав в оправдание своих решений. Черчилль подчеркивал, что численность английских войск ограниченна и они разбросаны по другим театрам войны, что английская авиация и так уже подвергает германские тылы интенсивным бомбардировкам, что, наконец, англичане и американцы сражаются также в Тихом океане и тем не менее посылают военные материалы Советскому Союзу. Мы знаем также, что на протяжении всех этих месяцев между английскими и американскими политическими и военными руководителями шел спор. Первые выступали в пользу средиземноморского варианта, более созвучного их имперской политике; вторые выражали убеждение, что бросок во Францию непосредственно к сердцу Европы и Германии ускорит поражение Гитлера, но в конце концов соглашались с доводами англичан. Здесь нет смысла анализировать мотивы «священного эгоизма», которыми обосновывались решения союзников, и их политические концепции. Нет смысла здесь разбирать и доводы стратегического характера, приводившиеся в их объяснение, отметим лишь, что эти доводы неизменно опровергаются советскими военными историками[32]. Однако исследователь, занимающийся историей СССР, должен учитывать, какое глубокое воздействие эти решения оказали на образ мыслей советских людей и в конечном счете на сами результаты войны.
Конечно, когда Сталин и его пресса называли отсутствие второго фронта главной причиной нового отступления советских войск в 1942 г., то это было явное упрощение. Тем не менее в том ужасающем положении, в котором находился тогда Советский Союз, подобное пропагандистское преувеличение было вполне объяснимо. В тогдашних условиях оно было вполне оправданно. В течение трех лет Советский Союз в одиночку выдерживал натиск подавляющей части вооруженных сил Германии и ее европейских сателлитов. За эту прискорбную «привилегию» СССР расплачивался не только чудовищным истощением своих материальных ресурсов, но и миллионами человеческих жизней, по сравнению с которыми потери союзников выглядели ничтожно малыми. Для самих немцев понятие «война» ассоциировалось прежде всего с теми военными операциями, которые они вели на Восточном фронте[33]. Вынужденные жертвовать всем ради сопротивления и победы, советские люди невольно приходили к мысли, что союзники хотят вести войну с Германией их руками. Отсюда рождалось и другое подозрение: что две западные державы, в сущности, были бы не против того, чтобы СССР и Германия взаимно обескровили друг друга — тем легче было бы потом диктовать им свою волю. Поведение союзников усиливало подобные /142/ подозрения, тем более что в начале войны замыслы такого рода действительно получили известное распространение в правящих кругах обеих держав (их, в частности, выложил без обиняков один американский сенатор, которому была уготована в будущем большая известность, — Гарри Трумэн[34]).
Открыто это обвинение было сформулировано в советских документах после войны. Но, вероятно, эта мысль никогда не покидала Сталина. И не его одного (иначе все ограничилось бы полемикой в верхах: ведь Черчилль в свою очередь обвинял Сталина в том, что тот хотел проделать то же самое с англичанами в 1939 г.[35]). Между тем эту мысль разделяло куда большее число людей. Утверждение о том, что истощение СССР входило в стратегические расчеты западных держав (даже если они в том и не признавались вслух), до сего дня было повторено с убеждением всеми советскими историками независимо от их разногласий по многим другим вопросам[36]. Мысль эта присутствовала уже в дипломатических депешах, которые во время войны посылали в Москву советские представители за рубежом; по-разному выраженная, но равно настойчиво она проводится в многочисленных мемуарах, написанных после войны советскими генералами[37]. Это свидетельствует о том, что указанное убеждение за время войны укоренилось во всем руководящем слое советского общества. Его корни вместе с тем шли и много глубже. Иностранные корреспонденты рассказывают, что аналогичные вопросы и упреки им адресовали простые граждане и солдаты, на фронте и в осажденном Ленинграде, в набитых ранеными московских госпиталях и даже дети в школах. Один из них написал, что в 1943 г. советское правительство относилось к союзникам более благожелательно, чем народ[38]. Посол США Стэндли также сообщал в 1942 г. в Вашингтон: если второй фронт не будет открыт «в скором времени и широких масштабах, эти люди настолько разуверятся в искренности наших намерений... что делу объединенных наций будет нанесен неизмеримый ущерб»[39].
Имеется, наконец, еще одно красноречивое свидетельство. Указанный мотив неизменно воспроизводится советскими писателями в их произведениях о войне. Их отношение к нему выражают в обобщенном виде слова Эренбурга:
«Конечно, я понимаю, почему союзники начали военные операции летом 1944 года, а не 1942-го. Уилки, а позднее Иден говорили мне, что к десанту они не были достаточно подготовлены и не хотели “лишних жертв”. Армия Гитлера, по их мнению, должна была сноситься на нашем фронте. “Лишние жертвы” достались нам. Понять подобный расчет можно — не такие уж это сложные выкладки, а вот забыть о происшедшем трудно — почти у каждого из нас оно связано с личным горем»[40].
Из всего этого неверно было бы заключить — как это сделал кое-кто из советских авторов в пылу послевоенной полемики, — что стратегия двух великих западных держав сводилась попросту к бездействию. Коалиция была необходима всем ее участникам для /143/ достижения окончательного результата: победы в войне. То, что советский народ имел на своей стороне столь могущественных союзников, было для него источником утешения даже в самые суровые военные годы, и Сталин (а с ним и вся советская пропаганда) не раз подчеркивал большую ценность этого фактора, в том числе и в моменты острейших разногласий внутри коалиции. Действия англичан и американцев ослабляли Гитлера и отводили от СССР японскую угрозу. О потоке военно-экономической помощи в Советский Союз мы уже говорили. Правда, и в этой области не обходилось без трений, особенно летом 1942 г., когда конвои транспортных судов союзников, следовавших арктическими широтами, на время прекратили движение (перерыв повторился и год спустя). В обоснование такого решения союзники сослались на тяжелые потери, понесенные конвоем РQ-17. Командовавший им английский адмирал из страха перед массированным нападением немецких кораблей в открытом море внезапно приказал военному сопровождению покинуть транспорты. Грузовым судам был дан приказ рассредоточиться и продолжать движение поодиночке, на свой страх и риск. Беззащитные суда стали легкой добычей вражеских самолетов и подводных лодок[41]. Последовавший за этим перерыв в отправке конвоев и притом как раз в то время, когда шло сражение в Сталинграде, — оставил у советских руководителей новый осадок горечи.
В 1941 г., когда судьбы войны поворачивались, казалось, к худшему, Сталин даже предложил было, чтобы на русский фронт были направлены английские и американские войска, которые бы оставались при этом под своим национальным командованием[42] (позже подобные идеи никогда не приходили ему в голову). Из этого предложения, натолкнувшегося и на технические, и на психологические препятствия, так ничего и не вышло. Единственный союзнический контингент, довольно внушительный по численности, который мог бы сражаться на Восточном фронте плечом к плечу с советскими войсками, был представлен поляками. В соглашениях, заключенных в августе 1941 г. с Бенешем и Сикорским, СССР взял на себя обязательство сформировать на своей территории чешские и польские автономные военные части. Более крупными должны были быть именно польские соединения (в соглашении даже говорилось о «польской армии»), ибо на советской территории были интернированы или, во всяком случае, находились многочисленные граждане Польши[43]. В отношениях с ними, однако, психологические трудности были неимоверно более значительными, чем технические, хотя и эти последние были отнюдь не малы.
