родовую месть, дуэли, войну, революцию, казни мучаются, ужасаются?
— Я читал „Преступление и наказание“ Достоевского, — заметил Левченко не без важности.
— Да? — сказал Соколович, поднимая на него тяжёлый взгляд. — А про палача Дейблера вы читали? Вот он недавно умер на своей вилле под Парижем восьмидесяти лет от роду, отрубив на своём веку ровно пятьсот голов по приказанию своего высокоцивилизованного государства. Уголовные хроники тоже сплошь состоят из записей о самом жестоком спокойствии, цинизме и резонёрстве самых кровавых преступников. Но дело, однако, не в выродках, не в палачах и не в каторжниках. Все человеческие книги — все эти мифы, эпосы, былины, истории, драмы, романы, — все полны такими же записями, и кто же содрогается от них? Каждый мальчишка зачитывается Купером, где только и делают, что скальпы дерут, каждый гимназист учит, что ассирийские цари обивали стены своих городов кожей пленных, каждый пастор знает, что в Библии слово „убил“ употреблено более тысячи раз и по большей части с величайшей похвальбой и благодарностью творцу за содеянное.
— Зато это и называется Ветхий Завет, древняя история, — возразил Левченко.
— А новая такова, — сказал Соколович, — что от неё встала бы шерсть у гориллы, умей она читать…»
Заканчивается рассказ тем, что Соколович убивает проститутку, — убивает просто так, из потребности убить, из-за того, что «людей вообще тянет к убийству женщины гораздо больше, чем к убийству мужчины». Он не надевает на себя литературно-трагических масок, он откровенен с собой и другими: «Я так называемый выродок. Поняли?»
«Человек — это то, что должно превзойти», — учил Заратустра.
В конце XIX века эти слова имели уже не только этический, но и биологический смысл. Ницше ставил физиологию во главу угла в проблемах духа, однако так и не сумел внятно обосновать физиологическую сторону учения о высшем человеке. Мне кажется, дело здесь вот в чём. Единственный прогресс, доступный виду homo sapiens, заключается только в более тонкой организации нервной системы отдельных его особей, позволяющей им терзаться муками совести и чувствовать радость от ощущения духовного родства с себе подобными, именуемого в просторечии любовью.
Всякий иной прогресс позволительно именовать вырождением.
Вырождением в сверхчеловека.
И смех, и грех
Что сон грядущий нам готовит?
Ежи Лец шутил: «Не рассказывайте свои сны — может быть, к власти придут фрейдисты».
Однако сновидцам следует опасаться политиков гораздо больше, чем фрейдистов.
В «Сталиниаде» Юрия Борева (собрание баек об отце народов) приводится такая история:
«Опасность сновидений
Во время ареста Анастасия Цветаева рассказала сидевшим с нею заключённым свой сон. Она встречается со Сталиным и говорит ему: — Наполеоновские солдаты любили своего императора. Вас же никто не любит и все боятся.
Когда срок заключения Цветаевой кончился, её вскоре посадили вновь, на основании доноса об этом сне: за оскорбление личности Сталина».
На самом деле сажали (и не раз) Анастасию Цветаеву, конечно, не за это. Но весь ужас в том, что сесть за сон в России, действительно, было можно, чему есть документальные свидетельства.
Так, во времена императрицы Елизаветы Петровны в Тайной канцелярии были заведены следующие дела: «О жене майора Елеоноре Делувиз, осужденной за разглашение своих сновидений, касательно императрицы Елизаветы» (1747) и «О дьячке Константине Малицыне, осужденном за один рассказ о сновидении своём» (1748).
Упоминание об этом я встретил в замечательной книге О. А. Иванова «Екатерина II и Пётр III. История трагического конфликта» (М., Центрполиграф. С. 369). К сожалению, суть дела там не прояснена, так что о том, что именно увидели во сне эти бедные подданные Петровой дщери, остаётся только догадываться. Впрочем, доподлинно известно, что Елизавета Петровна была крайне суеверна, верила в приметы и предзнаменования. Особенно чувствительна она была к двум темам: прочности своей власти и отмеренному ей сроку жизни. Видимо, майорше и дьячку, на их беду, привиделось что-нибудь эдакое.
Вольтер в Бастилии
Вольтер сидел в Бастилии дважды, и оба раза в годы регентства.
В 1717 году он ещё носил своё настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ. В этом году появился анонимный стихотворный памфлет «Я видел», направленный против регента и его любовницы герцогини Беррийской, славившейся невероятным распутством. В памфлете были такие строки: «Я видел то, видел это, видел все злоупотребления, совершенные и предполагаемые… Я видел это зло, а мне только двадцать лет». Аруэ было немногим более двадцати, он был уже известен при дворе, как поэт и остроумец, чувствовавший себя как рыба в воде на весёлых ужинах в Версале — этого оказалось достаточным, чтобы счесть его автором сатиры. Примечательно, что друзья поэта, находившие поэму превосходной, подтвердили, что видели, как Аруэ писал её. Между тем впоследствии выяснилось, что настоящим автором поэмы был поэт Лебрюн. Справедливости ради надо заметить, что Аруэ был не совсем безгрешен — его перу принадлежала другая сатира: «Регент-Пьеро», появившаяся почти одновременно с «Я видел».
Герцог Орлеанский решил проучить предполагаемого автора памфлета. Встретив Аруэ у Пале-Рояля, он подозвал его и сказал:
— Месье Аруэ, я бьюсь об заклад, что заставлю вас увидеть то, чего вы ещё не видели.
Поэт понял, на что намекает регент, но с самым невинным видом осведомился:
— Что же это, монсеньор?
— Бастилия.
— Ах, монсеньор, оставьте её для тех, кто уже видел!
Когда Аруэ желал отказаться от приписываемых ему анонимных произведений, он приводил один-единственный довод, который казался ему неотразимым: «Я не мог написать таких плохих стихов». Это доказательство вовсе не казалось регенту таким уж неоспоримым, и 17 мая последовал его приказ арестовать поэта. В бастильском журнале за этот день находится следующая запись: «Франсуа Мари Аруэ, 23 лет, родом из Парижа, сын Аруэ, казначея счётной экспедиции, посажен в Бастилию 17 мая 1717 года за сочинение оскорбительных стихов на Регента и герцогиню Берри».
