важна, как сами фотографии. Она управляет восприятием и навигацией зрительского взгляда, автоматически снимая различия, порой весьма существенные, в фотографиях – так, в серию попал и светловолосый мальчик. Болтански показывает, что восприятием фотографий управляет множество факторов. К их числу относится уверенность в документальной ценности фотографии, поэтому запечатленный фотосерией культурный шаблон «тождество в переменах» обычно не вызывает вопросов.
Своим арт-проектом Болтански поставил фундаментальные вопросы о взаимосвязи образа и времени, памяти и идентичности, философская предыстория которых восходит к XVII веку. Философы начали этот дискурс с нескольких важных различий. Например, Готфрид Вильгельм Лейбниц проводил различие между «реальным» и «личным, то есть «моральным» тождеством. Если реальное тождество основывается на подтверждении одной и той же субстанции, то личное тождество – на определенных формах самосознания, самоутверждения (Selbstvergewisserung) и самоуправления. К ним относятся способность связывать между собой разные восприятия, вспоминать, проявлять намерения и волю. «Это продолжение и эта связь восприятий образуют реально того же самого индивида; но апперцепции (то есть осознание нами прошлых восприятий) доказывают еще моральное тождество и обнаруживают реальное тождество» [295]. Здесь дважды звучит слово «реальный», сначала в связи с субстанциональной непрерывностью физической идентичности индивидуума (которая в инсталляции Болтански отсутствует) и затем в ментальном воспроизведении непрерывности личного самосознания в разные периоды времени. Если субстанциальная идентичность воспринимается органами чувств, то личная, осознаваемая идентичность незрима, поскольку она осуществляется в мысленном акте и выявляется лишь как его продукт.
Idem-идентичность и ipse-идентичность (поль рикёр)
Дискурс об идентичности в Новое время начинается с различения двух основополагающих форм идентичности: идентичности применительно к неодушевленным объектам или телам, с одной стороны, и идентичности применительно к одушевленным, самосознающим личностям, с другой. Например, философ Джон Локк ставил перед собой задачу объяснить личную идентичность человека через перемены во времени. Что остается идентичным, что сохраняется в потоке событий? Локк отвечает: память. С помощью этого моста, связующего разные времена, индивидуум строит представление о самом себе, то есть создает свою идентичность. Современная версия этой мысли звучит так: мы – истории, которые можем рассказать о себе. Дэвид Юм, соотечественник Локка, видел в подобных историях конструкции, которые он отвергал как «фикцию». Художественная интервенция Болтански – это, если хотите, продолжение традиции великого скептика Юма, который по поводу понятия идентичности у Локка критически заметил, что «мы часто придумываем какой-нибудь новый и непредставимый принцип, соединяющий объекты и препятствующий их перерыву или изменению. Так, с целью устранить перерыв мы воображаем непрерывное существование наших чувственных восприятий, а для того, чтобы скрыть изменения, прибегаем к идее души, я и субстанции» [296]. Там, где один указывал на конструктивную силу сознания, другой фокусировал внимание на различиях, разрывах и изменениях, а не на непрерывности, которую он считал фикцией и отвергал. Юм не желал признавать положительную силу конструкции и воображения при создании автобиографического нарратива.
Психологи и социологи подчеркивают, что автобиографические воспоминания – это способность сознания, которой человек не обладает от природы, но обучается внутри определенной культуры, в конкретных социальных контекстах. В этой связи они говорят о conversational remembering или о memory talk [297], о спонтанной или ритуальной внутрисемейной коммуникации, в результате которой возникает так называемая «семейная память». Семейная память есть нечто совершенное иное, чем семейные архивы; она пользуется архивом, но формируется независимо от него как коллективная воображаемая конструкция, которую, говоря языком ЮНЕСКО, можно назвать «нематериальным семейным наследием» [298]. Такая семейная идентичность формируется, например, разговорами и рассказами при рассматривании семейных фотоальбомов. Построение этих социальных «рамок» – конструктивная работа. Таким образом, фотографии всегда заключены в некие рамки, но не только посредством прямоугольного или овального обрамления снимка, но и через рассказ, придающий снимкам внутреннюю взаимосвязь. Именно на эти незримые рамки связного повествования обратил наше внимание Болтански своей псевдоавтобиографической презентацией.
Новым словом об идентичности мы обязаны Полю Рикёру (1913–2005). Основательно проработав долгую философскую дискуссию об идентичности, он вывел простую, но убедительную формулу. Для Рикёра понятие идентичности характеризуется внутренним напряжением, что можно представить в виде эллипса с двумя центрами. Эти центры суть:
• идентичность как телесная (субстанциональная) тождественность (лат. idem);
• идентичность как психологическая (ментальная) самость (лат. ipse) [299].
При попытке соединить оба эти центра субстанциональной и личной идентичности мы выходим на временной уровень, где идентичность узнается и переживается как «постоянство изменения». Здесь также наличествуют два различных представления об идентичности. С одной стороны, Рикёр говорит об идентичности применительно к тому, что длится во времени. Примером этого служат: усвоенный тип поведения (габитус), устойчивые черты характера, а также обязательства, принимаемые на себя при заключении договоров или даче обещания. С другой стороны, идентичность возникает в результате индивидуально и коллективно конструируемой идентификации. В этом случае обязательные ориентиры для индивидуумов и групп порождаются их готовностью идентифицировать себя по определенным общим ценностям, нормам, идеалам, моделям или героям, в которых они себя узнают. Таким образом, идентификация – это важная предпосылка для идентичности, которая поддерживает усвоение и интериоризацию ценностей, закрепляя чувство сопричастности и отношения лояльности.
Не все приняли это расширение понятия идентичности от телесного тождества до психологической самости человека, живущего во времени. Я уже упоминала Юма, который ввел понятие «иллюзии идентичности» и отверг как фикцию все, что связано с воображением и верованиями [300]. Статус этих конструктивных наработок (Konsturuktionsleistungen), как я их называю, до сих пор оспаривается. В качестве примера хочу сослаться на вышеупомянутых авторитетных участников дискурса о нации. Если Бенедикт Андерсон считает такие коллективные образования, как нация (не ставя их под сомнение), «воображаемыми сообществами», которые учреждаются на общих ценностях, практиках, символах и нарративах, то Эрик Хобсбаум и Теренс Рейнджер критикуют подобные формы конвенций как «изобретенные традиции». Очевидно, что значение культурных конструкций в создании личных и коллективных идентичностей еще отнюдь не общепризнано. Насколько важно критически осмысливать то, как устроены эти конструкции, настолько же наивным представляется мне огульно подозревать эти конструкции и разоблачать их как «фикции». Ибо не существует личной или коллективной идентичности без культурной конструкции. Для более подробных объяснений мне придется вкратце рассказать о мировоззренческих переменах, произошедших в 1990-е годы, которые привели от теории модернизации к теории культуры.
От теории модернизации к теории культуры
История понятий – самостоятельная область исторических исследований. После Второй мировой войны ее начали активно разрабатывать, поскольку в гуманитарных науках первое, что необходимо было сделать, это критически осмыслить сам инструмент исследования, а именно язык, поставив его на новую основу после многих лет искажений и злоупотреблений со стороны нацистов. Особый вклад в историю понятий как инновационный и влиятельный послевоенный проект внес
