иудаизма» выступили с научными возражениями Тугендгольд в Варшаве, Пост и Цунц в Германии. Но злое семя было посеяно: в польском обществе, и без того недружелюбно настроенном к еврейству, усилилась юдофобия. Это сказалось во время польского восстания 1830 и 1831 годов.
Когда в Варшаве, под влиянием парижской июльской революции, вспыхнуло «ноябрьское восстание» 1830 года, встрепенулась и та часть еврейского общества, которая надеялась изъявлением польского патриотизма улучшить положение своего народа. В декабре один из «старозаконных», С. Герниш, подал диктатору Хлопицкому заявление от имени группы еврейской молодежи о ее готовности образовать отряд волонтеров для участия в деле освобождения родины. Диктатор ответил, что евреи, как не имеющие гражданских прав, не могут служить в армии. Военный министр Моравский произнес при этом знаменательную фразу: «Мы не позволим, чтобы еврейская кровь смешалась с благородной кровью поляков: что скажет Европа, узнав, что в деле завоевания нашей свободы мы не могли обойтись без еврейских рук?» Обидный отказ не охладил, однако, усердных еврейских патриотов. Группа варшавской интеллигенции, с директором Раввинского училища Эйзенбаумом во главе, обратилась к временному правительству с петицией, в которой, уверяя в любви евреев к «отчизне» и готовности нести личные жертвы ради ее спасения, просили о равноправии. Сын полковника Берека Иоселевича, положившего жизнь за польское дело, Иосиф Беркович решил повторить опыт отца и выпустил прокламацию, в которой призывал евреев стать в ряды борцов за независимость Польши. Варшавская еврейская община выказала свой патриотизм тем, что пожертвовала на дело восстания 40 тысяч злотых и собирала дальнейшие пожертвования для снаряжения добровольцев, но проект образования особого еврейского полка она находила нежелательным, так как это не соответствует задаче единения всех граждан в обороне отечества, а потому предпочитала, чтобы евреи-добровольцы были распределены по всей армии. После этого евреев стали принимать на службу, но больше в милицию, чем в регулярную армию. Начальник варшавской национальной гвардии, Антоний Островский — один из немногих вождей восстания, не одержимых юдофобией, — допускал в свою гвардию добровольцев-евреев под условием, чтобы они не носили бороды (янв. 1831); но позже пришлось отказаться от этого условия (ибо многие не решались сбрить бороду) и образовать отряд городской милиции из «бородачей», куда вошло до 850 евреев. Эта милиция мужественно исполняла тяжелую задачу обороны Варшавы от русских войск. Рядом с членами зажиточных семейств в обороне участвовала и беднота. Вид этих пасынков отечества, сражающихся за него, тронул сердце гуманиста Островского, и он позже писал: «Это зрелище не могло не вызвать боли сердечной: совесть повелевала как можно скорее заняться устройством этой, наиболее униженной части населения нашей страны». Патриотический порыв евреев не шел, однако, дальше Варшавы. В провинциальных городах они обыкновенно отказывались от службы в войсках, ссылаясь на то, что религия запрещает проливать человеческую кровь. Скоро вопрос о евреях в армии был разрешен: декретом сейма от 30 мая 1831 г. евреи были освобождены от военной службы под условием уплаты рекрутского налога, вчетверо большего, чем взимавшийся в предыдущие годы.
Когда «дворянская революция», не найдя поддержки в низах польского народа, потерпела неудачу, ее очутившиеся в заграничной эмиграции участники предались покаянным размышлениям. Историк Л ел евель обнародовал в Париже «Манифест к народу израильскому» (1832), призывая евреев забыть обиды, чинимые им нынешней Польшей, ради светлых воспоминаний былой Речи Посполитой и надежд будущей свободной страны. Он сравнивал цветущий период еврейской истории в старой Польше с современным состоянием их под игом «венских фараонов» или «под властью северного Невухадносора» (Николая I), который «вырывает маленьких детей из объятий матерей и кидает в ряды развращенной солдатчины», обрекая их на измену своей народности. «Близится царство народов, — восклицает Лелевель, — все нации сольются в одну, признающую единого Бога-Иегову. Монархи давали евреям ложные обещания, народы дадут им свободу. Польша скоро подымется. Пусть же евреи, живущие на ее почве, пойдут об руку с братьями-поляками! Евреи завоюют себе права. Если же они будут настаивать на возвращении в Палестину, поляки помогут им осуществить это желание». Подобные возгласы слышались позже в мистическом кружке Мицкевича и Товянского в Париже. Там много говорилось об исторической судьбе двух народов-мучеников, польского и еврейского, и о их мировом мессианском призвании. Но рядом с этими порывами «пленной мысли» в тех же кружках эмигрантов нередко проявлялись и обычные отношения к евреям. Парижский орган эмиграции «Nowa Polska» вызвал своими юдофобскими выходками отповедь журналиста-эмигранта Герниша, напоминавшего коллегам, что бесчестно травить людей, которые являются «рабами рабов». Два других участника восстания, Людвиг Люблинер и Леон Голлендерский, делили с польскими изгнанниками все их бедствия и на чужбине предавались размышлениям о судьбах своего народа («Les juifs en Pologne» Люблинера, Брюссель, 1839; «Les Israelites en Pologne» Голлендерского, Париж, 1846).
В усмиренной Польше, потерявшей свою прежнюю автономную конституцию и управляемой железною рукою русского наместника генерала Паскевича, евреи на первых порах не испытывали резких перемен в своем гражданском положении. Их жизнь регулировалась старыми местными законами, а не общеимперскими. Только в 1843 г. польские евреи были в одном отношении уравнены со своими российскими братьями: с них стали брать рекрутов натурою, вместо прежней рекрутской подати. Царский указ, распространивший действие рекрутского устава 1827 г. на евреев Царства Польского, сделал для них значительные смягчения: призывной возраст установлен в 20— 25 лет; дети же 12—18 лет могут быть принимаемы на службу лишь при желании родителей заменить взрослого сына малолетним. Тем не менее для польских евреев, совершенно непривычных к солдатчине, тогдашняя 25-летняя служба в чуждой им русской среде являлась каторгой. Варшавский божничный дозор отправил депутацию в Петербург с просьбою уравнять евреев Царства Польского в гражданских правах с христианами, так как в законе 1817 г. говорилось, что евреи освобождаются от личной воинской повинности до тех пор, пока они не пользуются равноправием. Ходатайство, конечно, осталось без последствий, так как слово «равноправие» отсутствовало в политическом лексиконе Николая I.
§ 28. Старый быт и начало «гаскалы»
Все было сделано для насильственного разрушения старого еврейского быта. Рекрутчина, ежегодно вырывавшая из семьи тысячи юношей и младенцев, казармы, превращенные в дома для новообращенных, русификация через казенную школу, сокращение общинной автономии — все это выдвигалось на штурм крепостной стены, которою еврейство ограждало себя от внешнего мира. И тем не менее старая крепость не дрогнула, и оборонявшиеся в ней только усердно замазывали все щели, ограждая себя от враждебных ударов, но, к несчастью, также от проникновения свежего воздуха. Если правительство своею системою опеки и гнета добивалось приобщения евреев к
