Мы не знаем, в какой степени подобные сложности повлияли на постановление об упразднении Коминтерна, принятое в Москве в 1943 г. Решение было принято очень узким кругом руководителей весной (в апреле уже готов был соответствующий документ) и предано гласности 22 мая[60]. По некоторым свидетельствам, предложения о роспуске уже обсуждались несколькими годами раньше главными руководителями Интернационала и были лишь временно отложены. Как бы то ни было, сообщение о роспуске было полнейшей неожиданностью и для участников этих обсуждений[61]. В официальном тексте также упоминалось о прошлых дискуссиях на эту тему. «Еще задолго до войны», утверждалось в нем, становилось ясным, что «решение задач рабочего движения каждой отдельной страны силами какого-либо международного центра будет встречать неодолимые препятствия». Это предвидение, говорилось далее в документе, было подтверждено опытом войны, которая поставила перед отдельными компартиями весьма различные задачи даже притом, что всех их объединяет единое стремление: ускорить разгром гитлеровской коалиции. В этой битве каждая партия лучше всего могла бы действовать «в рамках своего государства». Коммунистическое движение поэтому должно отбросить «изжившие себя организационные формы», ибо формы и методы организации коммунистов всегда должны /150/ подчиняться «коренным политическим интересам рабочего движения в целом»[62].
Для тех, кто помнил, какие дискуссии сопровождали рождение Коминтерна и его развитие, подобное объяснение, пусть даже вполне обоснованное само по себе, должно было показаться слишком уж легковесным. Примечательно, что тут же в рядах коммунистического движения и за его пределами получило хождение другое объяснение: роспуск Коминтерна — это дань Советского Союза делу укрепления антифашистской коалиции, ибо тем самым удовлетворяется одно из давних требований новых союзников СССР. Подобное толкование было подкреплено самим Сталиным в интервью, данном английскому журналисту. Сталин подчеркнул в нем, что решение о роспуске призвано опровергнуть целый ряд доводов враждебной пропаганды (будто СССР намерен вмешиваться в дела других государств или что коммунисты якобы действуют по приказам из-за границы), а следовательно, способствовать единству всех патриотов-антифашистов в отдельных странах и единству «свободолюбивых народов» в международном масштабе[63]. Западная дипломатия и пресса также истолковали решение как уступку партнерам. Вопреки некоторым утверждениям нет явных признаков того, что Рузвельт или Черчилль открыто просили Сталина о таком акте: дипломатическое давление союзников на СССР носило, несомненно, упорный характер, но осуществлялось в более завуалированных формах. Роспуск Коминтерна, таким образом, был воспринят на Западе положительно, как проявление стремления к сотрудничеству, хотя у западных деятелей так и не исчезло до конца подозрение, что это была просто тактическая уловка советских и иностранных коммунистов[64].
Впрочем, одни лишь внешнеполитические мотивы — которые, вероятно, и впрямь были определяющими как по существу, так и в выборе момента — еще не дают адекватного представления об историческом значении этого события. А между тем оно было также результатом длительного кризиса, от которого Коминтерн так и не смог оправиться. Американская компартия, достигшая к середине войны наивысшего за свою историю влияния и насчитывавшая около 100 тысяч человек, еще в 1940 г. попросила считать ее не связанной с Интернационалом. Эта ее просьба была удовлетворена[65]. Возродившаяся Польская компартия вовсе не вступала в Коминтерн. Все опрошенные партии одобрили решение о роспуске, повторив в своих заявлениях аргументы официального постановления. Китайская партия, однако, добавила к ним еще кое-что. Она была единственной партией, которая подчеркнула, что считает себя «освободившейся от обязанностей, вытекающих из Устава и решений конгрессов Коммунистического Интернационала».
«Китайские коммунисты, — добавила она, — давно уже имели возможность самостоятельно намечать политическую линию и проводить ее в жизнь исходя из конкретной обстановки и из специфических условий своей страны».
«Верные сыны китайской нации», китайские коммунисты провозглашали себя также наследниками /151/ всех «лучших традиций ее культуры, науки, этики»[66]. Позже все эти идеи получат широкое распространение среди коммунистов, но в тех условиях они звучали довольно необычно.
Закат Коминтерна происходил в тот момент, когда благодаря военным победам 1943 г. авторитет Советского государства и его вождя восходил к зениту. На протяжении последних лет перед этим судьбы коммунистического движения более чем когда-либо зависели от жизнеспособности и успехов СССР. Покинув опустевшие кабинеты Коминтерна, Димитров перебрался в здание, где помещалось руководство Коммунистической партии СССР. Партийные работники, которые спрашивали, как же будет осуществляться международная координация борьбы коммунистов, слышали в ответ, что остается СССР, остается Сталин[67]. Возможно, Сталин действительно думал, что могущество Советского государства отныне настолько велико, что он лично сможет осуществлять руководство мировым коммунистическим движением, не нуждаясь в специальном международном аппарате. Как выяснилось позже, задача эта оказалась не из легких.
Год роспуска Коминтерна, 1943-й, был также годом перелома («коренного перелома», как сказал Сталин[68]) в событиях на русском фронте, а следовательно, и во всей второй мировой войне. Именно по этой причине он явился также «часом истины» для всей антифашистской коалиции. В Европе стали вырисовываться очертания победы. Причем эти очертания все больше принимали форму победы советского оружия. После Сталинграда и Курска отпадала черчиллевская гипотеза об СССР, поставленном на колени Гитлером и вызволенном из беды англичанами и американцами и, следовательно, играющем неизбежно подчиненную роль за столом мирных переговоров. Советский Союз обнаружил способность преследовать немецкую армию и за пределами своих границ. В заключительной фазе войны он представал как самая могущественная военно-политическая держава континента, с которой необходимо серьезно считаться по всем вопросам послевоенного устройства в мире. Соотношение сил переменилось и внутри антигитлеровского союза, и коалиции нужно было приспособиться к этой новой действительности. То была крайне сложная переходная фаза, на протяжении которой коалиция пережила свой самый критический момент.
Англо-американская высадка во французских владениях в Северной Африке, а затем в Италии породила первые политические проблемы, связанные с внутренней обстановкой в странах, вырванных из фашистской коалиции: в данном случае Италии и Франции. Английские и американские руководители не скрывали, что считают себя вправе решать эти вопросы непосредственно с представителями указанных стран, в частности, в интересах дальнейшего ведения войны. Москва потребовала, чтобы с нею консультировались, и обратилась к /152/ союзникам с упреками, когда сочла, что ее обошли; однако добилась, как мы увидим, весьма немногого. То была одна из причин трений. Разногласия между тем могли распространиться и на куда более серьезные вещи. Поворот в ходе военных событий и поражение фашистской Италии побудили мелких сателлитов Германии — финнов, румын, венгров — предпринять первый зондаж насчет возможностей выхода из конфликта. В середине года участились слухи и предположения о сепаратном мире с самой Германией. Шли они в основном из Швеции и Ватикана, но намек такого рода содержался и в словах Сталина[69]. Кое-какие осторожные шаги действительно были предприняты: советские деятели заявили, что со стороны Японии было сделано, но отвергнуто завуалированное предложение о посредничестве. Глава американской разведки в Швейцарии Аллен Даллес имел контакты с немецкими эмиссарами, связанными в первую очередь с теми военными кругами, которые годом позже предприняли попытку убить Гитлера[70]. В отношениях между союзниками, таким образом, не только сохранялась, но и нарастала определенная напряженность.
Резкое ухудшение произошло в отношениях между Советским Союзом и польским правительством в Лондоне. Дело дошло до полного дипломатического разрыва. Поводом послужило зловещее открытие, сделанное на окраине Смоленска, в деревне Катынь. Немцы объявили, что обнаружили здесь ров, заполненный телами нескольких тысяч расстрелянных польских офицеров, и обвинили в их убийстве советские власти. Еще до того как Москва ответила на эти обвинения, лондонские поляки приняли на веру гитлеровскую версию и потребовали проведения заведомо невозможного международного расследования[I]. Советское правительство сочло подобное поведение враждебным по отношению к СССР и сочувственным по отношению /153/ к Германии и с этого момента отказалось от поддержания каких бы то ни было связей с эмигрантским правительством Польши[71]. Полным контрастом этому разрыву были превосходные отношения, которые продолжали развиваться между Москвой и чехословацким правительством Бенеша. Этот последний считал, что странам Восточной Европы необходимо соглашение с Москвой, и был поэтому настроен критически по отношению к полякам. В те же месяцы он предложил Советскому Союзу договор о дружбе, который и был подписан в конце года, несмотря на затяжную оппозицию англичан[72].
