Хотя главные руководители европейского коммунистического движения нашли прибежище в СССР, связь с их странами была очень затруднена и поддерживалась от случая к случаю. Каждой партии поэтому приходилось брать на себя большую инициативу и идти на большой риск. Оперативная радиосвязь поддерживалась между Москвой и некоторыми подпольными центрами зарубежных компартий (например, югославской, французской, чехословацкой). Занимался ею лично Димитров, но все материально-техническое обеспечение находилось в руках советского военного командования. Ведением войны руководили — да иначе и быть не могло — Сталин и его непосредственные сотрудники (к числу которых может быть отнесен и сам Димитров). Основные указания исходили от них. Для самостоятельной разработки стратегии и тактики руководящими органами Коммунистического Интернационала оставалось, следовательно, меньше возможностей, чем когда бы то ни было. В момент эвакуации учреждений из Москвы руководящий аппарат Коминтерна был переведен /147/ в Уфу, на Урал. Уже вскоре свою работу в нем прекратил Мануильский, перешедший в органы политического руководства Красной Армии[53].
Инструкции Коминтерна более или менее успешно проводились в жизнь повсюду. Но наиболее ощутимые политические результаты они принесли вначале в Югославии. Югославская компартия была численно небольшой, но хорошо организованной «кадровой» партией, К выполнению своих новых задач она была хорошо подготовлена напряженным и тяжелым опытом весны 1941 г.: антифашистским восстанием в Белграде, образованием антинацистского правительства и наглым немецким вторжением с последующим разделом страны на несколько частей. Все это было незадолго до агрессии против СССР. Возглавляемые своим тогда еще малоизвестным руководителем Иосипом Броз Тито, югославские коммунисты уже 4 июля 1941 г. обратились к стране с призывом к всенародному восстанию против оккупантов и придали своей партии военную структуру. Осенью эта партия уже была душой внушительного партизанского движения, Несколько месяцев спустя журнал Коминтерна ставил его в пример всем народам оккупированной Европы и задавал вопрос, «скоро ли и там национально-освободительное движение примет более активные, боевые формы» и «скоро ли чешские, французские, австрийские, польские, голландские народные массы пойдут в наступление против проклятого германского фашизма». В статье этой, отвечавшей, как было недавно установлено, общей установке Коминтерна на повсеместное стимулирование более активных форм борьбы, опровергались доводы в пользу выжидательной тактики, которые выдвигались деятелями антифашистского движения европейских стран: трудности добыть оружие, стремление избежать ненужных жертв из-за ответных репрессий, выгоды пассивного неповиновения[54].
В европейском движении Сопротивления, которое представляло собой одну из наиболее примечательных черт второй мировой войны, одно из главных проявлений ее политически обновительного характера, коммунисты были самым радикальным крылом, инициаторами немедленной вооруженной борьбы, городской партизанской войны, систематического саботажа и даже массовых манифестаций, где только к этому имелась малейшая возможность. Им противостояло более осторожное крыло, связанное, как правило, с западными державами и эмигрантскими правительствами или политическими группами в Лондоне. Это крыло ратовало больше за отдельные вылазки силами малочисленных, глубоко законспирированных групп и за подготовку исподволь более широких выступлений, приуроченных к подходу союзных армий-освободительниц.
Тем не менее подлинное партизанское движение получило развитие только в нескольких странах: Греции, Албании, Франции. /148/ Что касается Польши, то она заслуживает отдельного разговора. В Италии партизанская война развернулась только осенью 1943 г., после падения Муссолини, выхода из войны и частичной оккупации страны немцами[55]. Повсюду участники движения вдохновлялись стойкостью советского народа и его армии, их первыми победами. Стимулирующее действие оказывал пример советских и югославских партизан.
И, однако же, именно в Югославии ход борьбы менее всего соответствовал курсу на согласие между всеми национальными силами, который был главным пунктом в инструкциях, переданных из Москвы, и которому суждено было продемонстрировать свою плодотворность в других странах. Антифашистское сопротивление в Югославии сопровождалось самой настоящей гражданской войной. Страна как бы распалась на заселенные отдельными национальностями зоны, и среди некоторых из этих национальностей (особенно хорватов) оккупанты смогли даже навербовать банды коллаборационистов, отличавшихся особой жестокостью. Партизанам приходилось сражаться и с ними. Кроме того, разногласия относительно методов борьбы с захватчиками среди самих сторонников национального освобождения не ограничивались просто спорами о тактике и политическими расхождениями. Распри превратились в вооруженный конфликт между партизанскими отрядами Тито и отрядами так называемых четников полковника Михайловича, связанных с эмигрировавшим королем. Четники видели в повстанцах-коммунистах главного врага и ради их уничтожения готовы были пойти на сговор против них даже с оккупантами (особенно с итальянцами)[56]. Вооруженная борьба поэтому носила некоторые признаки социальной и политической революции. Для тех, кто следил за этой борьбой издалека, нелегко было разобраться в ее истинных оттенках. Москву тогда все это очень тревожило, тем более что СССР не в состоянии был в тот момент оказать югославским партизанам ту военную помощь, о которой они не раз просили. Димитров в своих радиограммах Тито рекомендовал ему быть более осторожным и уговаривал приложить все усилия для достижения национального единства[57]. Взаимное недовольство по этим вопросам не разрослось до того, чтобы подорвать основную, просоветскую направленность югославского партизанского движения или лишить его политической поддержки СССР. Однако то был верный знак серьезных трудностей в налаживании взаимопонимания.
Война в Европе поставила трудные проблемы и перед другой компартией, действовавшей на противоположной стороне земного шара, — Коммунистической партией Китая, делами которой в прошлом столько занимался Коминтерн. С 1937 г. она участвовала в войне с японцами в нелегком сотрудничестве (скорее перемирии, нежели союзе, ибо оно не исключало периодических столкновений) с Гоминьданом Чан Кайши. Китайская компартия еще меньше, чем югославская, могла рассчитывать на советскую помощь, во-первых, потому, что все силы СССР были сосредоточены на западном театре войны, а во-вторых, потому, что Москва стремилась не дать повода для /149/ войны Японии. На Востоке вступление СССР в войну вызвало последствия, противоположные тем, которые можно было наблюдать в Европе. Если в период с 1939 по 1941 г. журнал Коминтерна почти в каждом своем номере занимался положением в Китае (в 1939 г. китайские руководители Чжоу Эньлай и Чжу Дэ находились в Москве), то с июня 1941 г. он практически прекратил публикации об этой стране. Контакты, которые китайские коммунисты могли поддерживать с Коминтерном из своей цитадели в Яньани, были крайне редкими. Руководители партии не знали — да и вряд ли могли бы узнать, даже если бы контакты были более частыми, — вступит ли СССР и если вступит, то когда, в войну с Японией, с которой уже воевали американцы и англичане. Насколько можно судить, Димитров и китайским коммунистам рекомендовал предпринять более активные усилия для достижения единства с Гоминьданом, однако будущее таило для них больше загадок, чем для европейских коммунистов[58]. В столь сложных обстоятельствах Мао Цзэдун развернул в партии известную кампанию так называемого «исправления стиля работы». В спорах, которые разгорятся два десятилетия спустя, советские историки охарактеризуют ее как «националистическую». Если же обратиться к официальным формулировкам этой кампании, то они просто призывали китайских коммунистов «не считать марксизм-ленинизм религиозной догмой», не ограничиваться «чтением произведений Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина», а «изучать на основе их теории исторический опыт и революционную практику Китая», то есть действовать прежде всего в соответствии с условиями борьбы в собственной стране[59].
Мы не знаем, в какой степени подобные сложности повлияли на постановление об упразднении Коминтерна, принятое в Москве в 1943 г. Решение было принято очень узким кругом руководителей весной (в апреле уже готов был соответствующий документ) и предано гласности 22 мая[60]. По некоторым свидетельствам, предложения о роспуске уже обсуждались несколькими годами раньше главными руководителями Интернационала и были лишь временно отложены. Как бы то ни было, сообщение о роспуске было полнейшей неожиданностью и для участников этих обсуждений[61]. В официальном тексте также упоминалось о прошлых дискуссиях на эту тему. «Еще задолго до войны», утверждалось в нем, становилось ясным, что «решение задач рабочего движения каждой отдельной страны силами какого-либо международного центра будет встречать неодолимые препятствия». Это предвидение, говорилось далее в документе, было подтверждено опытом войны, которая поставила перед отдельными компартиями весьма различные задачи даже притом, что всех их объединяет единое стремление: ускорить разгром гитлеровской коалиции. В этой битве каждая партия лучше всего могла бы действовать «в рамках своего государства». Коммунистическое движение поэтому должно отбросить «изжившие себя организационные формы», ибо формы и методы организации коммунистов всегда должны /150/ подчиняться «коренным политическим интересам рабочего движения в целом»[62].
