Капиталисты поневоле - Ричард Лахман

который она получила, для контроля над идеологией священнослужителей, а не только для обогащения с приходских доходов. Греко-православные и католические патроны отреагировали идеологическими назначениями на должности в своей иерархии. Сети джентри завязывались благодаря назначениям одних и тех же священников (одновременно либо последовательно) и образовывали политические блоки, все больше определявшиеся по религиозному признаку в десятилетия, предшествующие гражданской войне.

Новые религиозные идентичности позволили сельским джентри выразить свои материальные интересы как собственников бывших монастырских земель и наследников церковных прав по регулированию землевладения. Они же позволили джентри мобилизоваться в защиту своих интересов, уже не подчиняясь короне, придворным благодетелям или магнатам. Религиозные идеологии стали клеем для джентри, объединенных в сообщества по своекорыстным интересам в не меньшей степени, чем по следованию кодексам морального поведения и своей вере в спасение в ином мире. Блоки религиозного патроната, определенные Бирманом (1993) — лучшие показатели (лучше собственной религиозной идентичности индивидуума, его связи при дворе или его профессия) степени вовлеченности или активизма в 1630-х гг. и во время гражданской войны [135].

Фракционизм расшатал базы магнатов в графствах, помешал развитию общенациональных или локальных католических партий и поместил джентри в положение просителей и искателей при королевском дворе. Позиция короны была менее надежной, когда она пыталась собирать налоги или возрождать национальную церковь.

Джентри с опорой в графствах объединились для противодействия всякой попытке короны расшириться за счет присвоения их ресурсов или сокращения полномочий. Джентри сопротивлялись бесконечным усилиям Карла I и архиепископа Лауда вернуть себе контроль над назначением священников и отобрать доходы с десятины у светских владельцев бенефициев, чтобы потом обратить их поток к приходскому духовенству и иерархии англиканской церкви. Попытки короля и архиепископов принимали разные формы. Лауд выиграл процесс в суде королевской семьи в 1634 г. (дело Хичкок против Торнборо), что наделило церковные суды полномочиями приказывать держателям бенефиций увеличивать долю десятины, которая шла к духовенству. Тем не менее когда Лауд и другие церковники попытались ввести этот прецедент в суды общего права, они лишь частично добились успеха (Hill, 1963, с.307-331). Карл тоже старался вернуть бывшую церковную собственность в Шотландии (акт о ревокации 1625 г.) и в Ирландии через своего наместника Страффорда (с.332-336).

Усилия Лауда в Англии принесли мало новых доходов церкви, их основным следствием было сплочение пуританской оппозиции и уход многих менее радикальных джентри (включая некоторых католиков из держателей бенефициев) в оппозицию Карлу и Лауду (Hill, 1963, с.336-337 и далее; Bossy, 1975, с.50-52 и далее) [136]. Нападки Карла на шотландскую церковь привели к объединению шотландской знати с пресвитерианцами против епископата. События в Шотландии послужили хорошим уроком английским джентри, показав ненадежность их имущественных прав в том случае, если корона сможет вернуть себе контроль над бывшей церковной собственностью. Страффордская кампания в Ирландии усилила их страхи относительно собственной судьбы.

Английский абсолютизм и лондонские купцы

Попытки Якова и Карла расширить горизонтальный абсолютизм, который они унаследовали от Елизаветы, прежде всего столкнулись с материальными интересами всех джентри (независимо от их веры), желавшими сохранить светский и локальный контроль над церковными должностями и десятиной и с истощением королевских ресурсов патроната и невозможностью платить всем многочисленным влиятельным людям в политике графств после падения власти магнатов. Еще одной помехой, которую счастливо миновала более слабая французская монархия, была неспособность короны создать конкурирующую элиту, которая могла бы соперничать с джентри за гегемонию в графствах. Духовенство, конечно, фатально ослабло в результате Реформации Генриха. Владычество магнатов, а потом и джентри в графствах мешало созданию самообеспечивающих коррупционных должностей, которые могли бы направлять доходы короне и представили бы противовес неоплачиваемым мировым судьям из джентри.

Купцы, которые в Англии концентрировались в Лондоне, представляли собой потенциальный источник денег и союзников для короны. Ученые-марксисты традиционно полагали, что такой союз был невозможен, потому что у купцов-капиталистов были внутренние разногласия с абсолютными монархами [137]. Историки-ревизионисты считали купцов, которые стали союзничать с Карлом, примером, демонстрирующим неспособность марксистского классового анализа и даже любой широкой структурной теории объяснить истоки, расстановку сил и последствия революции и гражданской войньг [138].

На самом деле купцы не были авангардом капитализма, королевскими лакеями и даже (согласно другой ревизионистской карикатуре) политическими путаниками, вступившими в голландские торги относительно того, какими милостями оплатят их поддержку становящиеся к ним все более враждебными корона и парламент. Роберт Бреннер в своем замечательном труде «Купцы и революция» (Brenner, 1993) находит, что в Англии XVII в. существовали три крупные группы купцов: 1) купцы-авантюристы; 2) члены компаний по торговле с Левантом, Ист-Индией, Россией и другими привилегированными компаниями, а также 3) колониальные купцы — нарушители монополий. Купцы-авантюристы потеряли свои базы, уступив их торговцам с Левантом и представителям Ист-Индской компании. Сдвиг в экономическом, а затем и в лондонском политическом лидерстве был результатом снижающегося спроса в Европе на текстиль, который экспортировали купцы-авантюристы, в то время как резкий рост внутреннего рынка для импорта предметов роскоши принес огромное богатство инвесторам в географически определенные торговые компании.

И купцы-авантюристы, и торговцы с Левантом и Ист-Индией получали прибыль от королевского покровительства. Корона выгнала иностранных торговцев текстилем из Англии, обеспечив купцам-авантюристам потенциальную монополию на сокращающемся рынке, в этом смысле иностранцы, а не английские инвесторы понесли главный урон от упадка спроса на текстиль. Торговые компании получили свою выгоду от королевских монополий, которые закрывали другим вход на рынок и, как подчеркивает Бреннер, что еще более важно, от королевского запрета ремесленникам и розничным торговцам иметь дело с иностранцами. Последнее ограничение обеспечило торговцам возможность требовать единой высокой наценки на импортируемые товары, препятствуя внутренним и розничным торговцам сбивать цены.

Бреннер показывает, что прибыли купцов-авантюристов и торговцев с Левантом и Ист-Индией были политического характера и возникали благодаря королевским концессиям. В то время как корона постоянно требовала повышения таможенных сборов в обмен на эти концессии, а иногда (особенно в 1624-1625 гг.) вообще отчуждала торговые компании, сопровождая их неслыханными претензиями и возмутительными издевательствами, существование двух групп привилегированных купцов сильно зависило от короны.

Третья группа купцов, нарушители монополий, были совершенно другими. Их исключили из списка привилегированных компаний из-за двойной помехи — ограниченного капитала и социального происхождения (большинство было детьми меньшего джентри или лавочников и мануфактурщиков Лондона, морскими капитанами и торговцами с американскими колониями). Какое-то время