– Ведь мне не нужно ехать в Петроград. Я поеду в глушь – и с собой туда два Петрограда привезу. Всё мое я вожу всегда с собой…
Кажется, он несколько неточно выразился. Надо было сказать, что «всё его – в нем»…
Но я была не одна, а Зине с Зоей (Лубягиной) было скучно. Если бы не это, я осталась бы…
С Лидой придется ли мне сегодня увидаться? Сегодня – баня…
С тех пор, как я стала служить, мне не хватает музыки, поэзии и театра – я вчера (27 марта) это поняла. Читать – как-то устаёшь, и времени не хватает. Самой играть (на фортепиано)?.. Хочется лучшего… Рисовать?.. Обижает неспособность к самостоятельной композиции… А так хочется всего, что называется одним широким словом – «Искусство»!..
Теперь я не задумаюсь пойти к Вере Феодоровне – и не буду стесняться, сколько бы народу там ни было…
Вчерашний вечер уяснил мне многое в себе. Не знаю, как сказать: переросла я, что ли, себя за то время, что не ходила в театр? Но дело в том, что я теперь совсем иначе отношусь к тому, что происходит на сцене. Раньше там для меня жили живые люди, и с ними я зачастую плакала. Вот как ясно мне вспоминается в этом отношении первое представление «Онегина», на которое я попала. Над Ленским я рыдала. А вчера я видела мысль в образах – и не плакала над «ужасной драмой борьбы в душе ключницы Клавдии». Ни над чем не плакала. Мне только интересно было и жаль того, что вот-вот доведенная любовью до сознания добра душа может снова погибнуть для него…
16/29 марта, пятница
Ну, конечно, вчера (28 марта) я виделась с Лидой (Лазаренко). Рассказывала ей окончание пьесы – она его не видала. Она мне – всё, что было после меня. А потом спросила, какое впечатление произвел на меня тот, с которым она разговаривала, когда я уходила? Говорю:
– Я видела его в спину…
А потом я досадовала целый вечер: в воскресенье (31 марта) – Сонатный (концерт), а я освобожусь (со службы) только в семь (вечера) петроградского (времени), а домой приду только-только в 9 часов 20 минут – если не позднее. А там уж – в 8 часов 30 минут – начнут… Как мне обидно!.. Ведь это уж второй (концерт), что я пропускаю! И теперь, когда я измучилась без музыки, когда мне ее-то именно и не хватает… Фу, всё настроение испорчено. И солнышко не так радует…
Вот – мýка!.. А почему? Я не могу, не могу понять! До мýки хочется чего-то яркого, большого, сильного, быстрого…
И уносящего от Земли. И я не могу, не могу! Мне плакать хочется! Хочется самой сделать что-нибудь большое, значительное. Точно я не знаю еще, что черепахи и ящерицы прячутся меж камнями, среди корней, а улитки никогда-никогда не вылезут из своих створок…
Сумбур в душе – и не разберешь в нем ничего… Я не могу «дать себе отпуск». Я не понимаю себя, не могу выкопать и рассмотреть свою сущность, я не знаю своей собственной ценности, не знаю даже – есть ли во мне что ценное?
Что же мне делать, наконец, в чем я могу себя выявить? Всё, что я ни делаю, кажется мне таким ничтожным, незначительным, нехарактерным. И мне не хочется ничего делать!
Ах, кто бы помог понять себя?!.
Вот – расхандрилась!..
17/30 марта, суббота
«Надо быть благоразумным, ибо душа наша волнуется не без причины», – говорит Метерлинк в «Сокровище смиренных» о «пробуждении души».
И еще: «У них нет “незримого закона”, и можно подумать, что какое-то разъединяющее вещество залегло между их духом и ими самими, между жизнью, которая затрагивает всё существующее, и жизнью, затрагивающей одни быстролетные моменты какой-нибудь страсти, горя или желания. Так проходят столетия, в продолжение которых душа спит, и никто о ней не думает»342.
Так проходят месяцы в жизни человека, и душа спит, и он об ней не думает. Но приходят мгновения – и душа начинает волноваться. И не без причины, и – по-видимому – не без пользы. Но «какое-то разъединяющее вещество залегло» между духом человека и им самим, и в этом – вся мýка непонимания, непроникновенья одним другого, и мгновения «волнения» души проходят – если не напрасно, то бесплодно. А жаль, так как эти мгновения не часты…
Я говорю, конечно, о себе – и только о себе. Потому что, если бы у всех проходили бесплодно такие минуты, не было бы многого, что существует теперь в области искусства…
Мысли не всегда развиваются непрерывно: ненужные слова обыденщины рвут их на клочки, и мелочи настоящего дня вплетают в них соломинки и засохшие прутья затемнения. Но должно быть, они работают и незримо – под этим слоем мусора и пыли, потому что иногда в сознанье прорвется уже почти готовая, обработанная мысль. И не знаешь – когда же она отлилась в эту форму? У меня так – часто… А еще чаще они – какие-то туманные, непонятные уму…
Последнее время мне думается вот что: что в человеке есть что-то такое – «над-греха». Я не знаю, как это объяснить, но не уму, а «чему-то» во мне так понятно, что в душе человеческой живет «что-то», чего нельзя ничем оскорбить, что никогда не совершает преступления, против чего бессильны все грехи, проступки, насилия. «Что-то», что существует «над-греха» и что одинаково велико и таинственно и в душе величайшего преступника, и в душе гения, и в душе Святого. В этом «что-то» есть удивительная красота!..
Но что же оно – это «что-то»? Я не знаю: бессмертие ли, вечность ли души? Но только это «что-то» в некоторых людях не видно, совсем-совсем всё оно закрыто – наружным, реальным, действующим, говорящим. А «то» – не говорит, не проявляется в действии. Оно только – живет и сообщает красоту и значительность: и действиям, и проявлениям в слове. Если они согласуются, оно в них прорывается и становится через них видимым, то есть, вернее, – понятным. Только – не уму…
24 марта/6 апреля, суббота
Несколько дней – таких приятных! С одной стороны, то есть – относительно Ощепкова…
Хотя ничего выдающегося – по внешности. Начать с того, что вскоре после Кооперативного вечера (в воскресенье (31 марта), помнится) мне пришлось побывать с Лидой (Лазаренко) и с Александром Николаевичем (фамилии до сих пор не знаю) в Земстве, в отделе старинных работ – вышивок, и плетений, и набойки343. Мы осмотрели всё это довольно подробно, но несколько торопливо – я торопилась на вокзал (на работу). И все-таки – этот час доставил красочные впечатления, овеянные поэзией давно ушедшего… С тех пор у меня не пропадает желание сделать такие тонкие изящные вышивки, какие там есть – сделанные по грубому холсту. Там – такие своеобразные краски и такие своеобразные узоры!..
Потом нужно заметить, что на концерт я все-таки попала, после очень неприятной истории – с заменой моего места. Об этом не стоит даже вспоминать, но тогда она меня немножко взволновала, эта история, даже привела было к тому, что я остаться хотела, да вовремя там же одумалась, стряхнула с себя эту мелочь и сор будней. И ушла…
… Лился влажный ветер
Из закатной золотистой дали,
Голубела ночь, и в светлой тайной выси
Звездные ресницы трепетали…
Концерт не дал мне ничего. Стоя с Лидой (Лазаренко) и Фирсовым, я сказала (между прочим):
– А меня так сегодня ни одна ноточка, ни один звук не задели…
Лида:
– Ну, ты ли на меня действуешь, или я на тебя влияю, но и я, как ты говоришь, «оловянная» – и ничего не чувствую…
Я:
– Отсюда следует, что нам не надо нигде бывать вместе…
Правда? – Вывод логический…
Фирсов же говорил, что концерт дал ему кое-что – против ожидания…
Потом – дома – читала урывками книжку «О скрытом смысле жизни»344 (надо бы кончить ее поскорее!) и рисовала для Лиды реку: ту речку, которая так ей нравится.
Мне хотелось сделать ее живую – и берега я сделала с зеленым краем леса и желтой лентой чистого песку. Но глубины не вышло – с «маленькой» (сестрой Зиной) сравнить нельзя. И если это «не то», что чуть не до слез, во всяком случае – до боли в сердце – доводило меня, то самый процесс рисования и эта «речка» заполняли чем-то отуманенные усталостью часы…
А на вокзале… Во-первых, (в) эти дни было вполне достаточно работы, а один (день) – хороший, свободный. Во-вторых, этот пошляк Кощеев уходил на «льготу», и я была избавлена от недоговорок-намеков и его скучных речей. В-третьих, только я успела в письме Соне (Юдиной) пожаловаться на «тоску телеграфной комнаты, в душной атмосфере которой не слышно ни одного живого слова», в тот же вечер пришел ко мне наш юнец (Ощепков): надсмотрщик345 – без плоской шуточки, без смешливости и заигрывания поговорить…
Начало, кажется, было довольно обычно в этот день. А накануне я всё гнала его (Ощепкова) из телеграфа, в шутку замечая, что было бы лучше для него, если бы он шел домой пить чай или отправился бы на спектакль в свой Клуб. А он каждый раз возвращался к кому-нибудь, сидевшему близко (от) меня, и печально спрашивал:
