На комиссии по коренизации в 1927 году группа безработных русских кричала: «Русские сражались и завоевали свободу для вас, чертей, а теперь вы говорите, что узбеки – хозяева в Узбекистане. Ну ничего, погодите: придет время, и мы вам еще покажем. Мы вам еще бока наломаем!» [401] Действительно, межэтнические конфликты русских и туземцев, начиная с индивидуальных стычек и заканчивая организованными массовыми драками, были типичной приметой жизни в 1920-е годы, а самые крупные из них (такие, как беспорядки на шелковой фабрике в Маргелане в 1931 году или драка между европейскими и казахскими рабочими Турксиба в Сергиополе) могли проходить с участием сотен людей с обеих сторон и приводить к многочисленным жертвам.
Когда встал вопрос о приведении в равновесие недовольства европейцев и местных кадров, советское государство решило не отворачиваться от своей главной опоры в Средней Азии. ОГПУ, само будучи защищенным от коренизации, пристально наблюдало за брожениями (благодаря чему мы ныне и располагаем столь богатым источником информации о них) и было озабочено его политическими последствиями. Лингвистическая коренизация была отложена, в то время как набор коренного населения на промышленные предприятия и в советские учреждения, хотя и не прекратился, проходил с гораздо меньшей оглаской, чем в середине 1920-х годов. Действительно, к 1934 году, когда Сталин заявил, что «местный национализм» не менее опасен, чем «великодержавный шовинизм», возможностей отстаивать коренизацию хотя бы на словах значительно поубавилось [Edgar 2004: 97–98]. Активисты коренизации балансировали между двумя противоположными установками. По мнению партии и особенно ОГПУ, агрессивные призывы к коренизации приравнивались к недопустимому «национализму», что, в свою очередь, вызывало недовольство среди местных кадров. Это затруднительное положение было емко сформулировано в высказывании, попавшем в сводку ОГПУ: «Хотя коренизация – чрезвычайный вопрос, но если его поставишь, получить обвинение в национализме» [402]. В конечном счете коренизация стала партийной милостью, которой туземцы могли лишь желать, но не требовать.
Но даже простая надежда на милость имела большое значение. Она установила рамки, внутри которых разворачивалась культурная политика в Советском Союзе. Советское государство могло избрать иные пути: вообще не признавать существования разных национальностей или отказаться от насильственного вмешательства в жизнь общества или культуру. Даже при том, что лишь немногие элементы коренизации были реализованы полностью, ожидания, которые она породила, определили горизонты культурных перемен в раннесоветский период.
Единственным главным органом революционного режима являлась Коммунистическая партия. В отличие от политических партий в многопартийных режимах, с точки зрения большевиков их партия представляла не только избирателей, но и саму Историю. Она мыслилась как авангард революции, хранитель ее идеологической чистоты и творец ее политики. Поэтому предполагалось, что членами партии будут немногие избранные, те, кто сумеет доказать свою приверженность делу. Большевиков неизменно заботил социальный состав партии, уровень политического сознания и идеологической чистоты ее членов. В то же время членство в партии давало доступ к власти и ресурсам, а также шанс реформировать общество. Самопровозглашенная монополия партии на власть сделала ее центром всей политики в стране. Здесь перед большевиками также встал выбор между благонадежностью и чистотой. Они нуждались в посредниках при общении с местным обществом, но, учитывая полное отсутствие каких-либо традиций социалистической политики в среднеазиатском обществе до 1917 года, большинство местных жителей, вступивших в партию в первые годы, имели собственные представления о том, что такое коммунизм, революция и советская власть. Выбор большевиков еще больше ограничивала отчаянная нехватка людей, владеющих русским языком и имеющих приемлемое современное образование, которое позволяло бы работать в планировавшихся большевиками ведомствах.
КПТ была основана лишь в июне 1918 года, но ее ряды быстро пополнялись, так что к началу 1920 года она насчитывала не менее 57 000 членов. Немногие из этих членов соответствовали критериям политической сознательности и идеологической чистоты. Туркестанская комиссия с глубоким подозрением относилась к коммунистам-мусульманам, большинство из которых считала «буржуазными националистами». В апреле 1920 года Турккомиссия задумала распустить КПТ и организовать ее заново [403]. Постановления Политбюро от июля 1920 года отменили роспуск, но привели к радикальным изменениям. Одним из первых действий Туркбюро стало начало кампании по очистке КПТ от «чуждых» и «политически несознательных элементов». В результате из партии было исключено 42 % членов. Очередная чистка в начале 1922 года сократила ее ряды еще на 30 %, так что всероссийская партийная перепись на 1 августа 1922 года выявила в Туркестане всего 15 273 действительных члена и кандидата [404].
Цифры колебались в этом диапазоне до осени 1924 года, когда в рамках общероссийского «ленинского призыва» в КПТ было принято большое количество кандидатов, в результате чего общая численность была доведена до 24 166 человек. Членский состав оставался молодым. На 1 января 1924 года из 12 410 действительных членов 4392 (35,4 %) были моложе 30 лет и только 16 % – старше 40. Женщины в этот период составляли менее 3 %, а, по данным партийной переписи 1927 года, лишь 1,2 % узбекских членов партии принадлежали к женскому полу, тогда как в партии в целом женщины составляли 8 % [405]. КПТ являла собой механизм, с помощью которого молодые мужчины преобразовывали общество.
Партия с самого начала стремилась сформировать в Туркестане идеологически благонадежные кадры. Первая советско-партийная школа открылась в Ташкенте в 1920 году, а к 1923 году в Туркестане существовало шесть таких школ, в том числе Среднеазиатский коммунистический университет [406]. Наименование «университет», возможно, слегка вводило в заблуждение, поскольку набор учащихся производился с трудом, и из 405 студентов, зачисленных в 1923/24 учебном году, 50 были неграмотными, а 172 – малограмотными (камсаводлик) [407]. С 1921 года КПТ начала отправлять перспективных молодых членов на учебу в Россию. Эта категория, обучавшаяся в различных институтах (от рабфаков до Коммунистического университета трудящихся Востока, Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова и Московского университета) должна была сформировать в Туркестане новое поколение коммунистов с иным мировоззрением. Однако их численность оставалась небольшой, и проблема серьезной нехватки кадров по-прежнему сохраняла актуальность [408].
КПТ была далеко не однородна по составу. Самая заметная граница пролегала между ее туземными и европейскими членами. Коренные жители и европейцы вступали в разные партийные ячейки, которые разделяло нечто гораздо большее, чем просто язык. Секретарь Ташкентского обкома описывал свою парторганизацию как четко разделенную на «европейскую часть… и местную часть, состоящую из местной национальности», причем обе части имели совершенно различный уровень политической зрелости и даже лояльности [409]. Здесь таилось то же собственническое отношение к партии и революции, что и у обычных рабочих-европейцев. Высокомерие было свойственно
