сплоченности. Учредительные мифы стали шаткими и утратили свою консолидирующую силу. Мечта стать американцем была наиболее притягательной в период больших миграционных волн в период 1880–1920-х годов, когда страна в год принимала почти миллион переселенцев. К их числу относились, в частности, еврейские мигранты из Восточной Европы, которые подвергались преследованиям в православной царской империи и не имели там возможности ни получить образование, ни участвовать в экономическом развитии своей страны. Они обрели новое будущее в «обетованной земле» Соединенных Штатов, где в «плавильном котле» у них появился шанс стать настоящими американцами. Выражение
melting pot («плавильный котел») восходит к одному из этих еврейских иммигрантов, которого звали Израэл Зангвилл (1908). Формула «американская мечта» появилась поколением позже, в 1931 году, она принадлежит американскому историку Джеймсу Траслоу Адамсу [330]. «Американская мечта» сулила лучшее будущее и экономическое преуспеяние всем американцам независимо от их происхождения и социального статуса. Эта мечта особенно привлекала честолюбивых белых переселенцев, но не распространялась на афроамериканскую часть населения. Когда в последнее десятилетие ХХ века сплоченность американской нации была подорвана новой политикой идентичности, обещание ассимиляции также резко утратило свою притягательную силу. Ситуация кардинально изменилась. Узы семьи и происхождения, от которых индивидуум освободился в модернизированной культуре, теперь окрепли: этническая принадлежность, исторический опыт и культурные традиции были открыты заново, их престиж значительно вырос. Одновременно те группы, которые длительное время стигматизировались, маргинализировались и дискриминировались обществом из-за своей сексуальной ориентации или по иным признакам, стали требовать внимания к себе, признания и равноправия. Этот сдвиг в укладе жизни, социальных связях, юридических притязаниях привел к тому, что различия в обществе неожиданно стали важнее единства.
Идентичность и тимос (Фрэнсис Фукуяма)
Фрэнсис Фукуяма принадлежит к числу наиболее убежденных сторонников теории модернизации, которые исходят из того, что после крушения коммунизма не только исчезнут нации, но вместе с ними подойдет к концу и сама история. Через тридцать лет после публикации своего бестселлера «Конец истории и последний человек» стэнфордский политолог счел необходимым пересмотреть свои предпосылки. В новой книге «Идентичность. Стремление к признанию и политика неприятия» (2018) он обращается к новым тенденциям, выбрав своей темой кризис американской нации [331]. Фукуяма пересматривает собственную версию философии истории, ориентированную на Гегеля и Александра Кожева, и признаёт, что модернизация и глобализация не приводят автоматически к глобальному обществу космополитов, а, наоборот, ведут к многообразию идентичностей и их борьбе за признание. Потому что целью исторического развития оказалось не признание достоинства отдельного человека, а признание достоинства угнетенных, дискриминированных и обойденных вниманием групп. Он утверждает, что учредительная формула e pluribus unum («из многих – единое») утратила свою объединительную силу, и все меньше остается того, что способно удержать вместе множество эгоцентричных разбегающихся групп [332]. Его диагноз: национальный консенсус фрагментирован и выхолощен форсированной политикой идентичности. Она разорвала страну в ходе затяжной борьбы за социальное признание. Граждане США перестали видеть то общее, что может объединить их.
Подобно многим Фукуяма стирает важное различие между индивидуальной и коллективной идентичностью, сливая их в часто повторяемой формуле «политика идентичности». «Такие идентичности, – пишет он, – могут быть – и остаются – невероятно разнообразными в зависимости от принадлежности к той или иной нации или государству, тем или иным религиозным убеждениям, в зависимости от этнической, сексуальной ориентации или пола. Все они являются проявлениями общего феномена – политики идентичности». Эта политика идентичности, по словам Фукуямы, движима эмоциями. Здесь он вводит новое понятие, которое отсутствовало в теории модернизации и которому он отводит ключевую роль в понимании человеческой мотивации, это понятие – «тимос». Фукуяма заимствовал платоновское понятие тимоса у чикагской неоконсервативной школы Лео Штрауса. Оно восходит к древнегреческому учению о душе, в которой присутствуют три силы: logos соответствует разуму, eros – желаниям, а thymos – целому комплексу психических свойств, таких как отвага и решительность, гнев и ярость. Включение понятия «тимос» в политическую теорию изменяет ее координаты и направленность. Она радикально отходит от предпосылок теории модернизации, которая основывается на узком представлении о человеке как существе рациональном и эгоистичном, чье мышление подчинено исключительно соображениям пользы и максимальной выгоды. Понятие «тимос» впервые привносит сюда сильные коллективные аффекты. В данном случае они восходят к героической воинской культуре, высоко ценящей мужское мужество, энтузиазм и патриотизм, ибо они суть предпосылки высшего коллективного блага, а именно выдающихся героических свершений. Фукуяма переносит это понятие из исторического прошлого в общую психологию и непосредственно в нашу современность: «Тимос – это вместилище гнева и гордости. ‹…› Эта третья часть души, тимос, стала средоточием сегодняшней политики идентичности» [333].
Мемориальные исследования всегда имели дело с эмоциями, но потребовалось время, чтобы философы, экономисты, политологи и историки начали всерьез интересоваться ролью эмоций в мышлении, оценках, поступках и решениях человека. Поэтому введение Фукуямой понятия «тимос» интересно и многообещающе. Однако его скачок от греческой античности к современной политике идентичности проблематичен, поскольку понятие тимоса он использует как универсальную отмычку и тем самым нивелирует различия и игнорирует исторические контексты. В его интерпретации добродетель героического патриархального общества становится «универсальным аспектом человеческой личности, который жаждет признания», причем «стремление к признанию заложено в природе человека». Признание, таким образом, становится вторым основным концептом, который Фукуяма распространяет как на «мегалотимию», то есть требование признать выдающиеся героические деяния в благородном воинственном обществе, так и на «изотимию», то есть требование равенства в либеральных демократиях, где все признаются принципиально равными. Связав тимос и признание, Фукуяма полагает, что нашел ключ, с помощью которого сможет «отомкнуть» проблему идентичности: «Современную политику идентичности движет стремление к равному признанию групп, которые были маргинализированы обществами. Но это стремление к равному признанию может легко перерасти в требование признания превосходства группы» [334].
Фукуяма справедливо критикует формы политики идентичности, при которых одна группа возвышается за счет других, но упускает из виду нацию и ее общество в целом. Также опасна присущая политике идентичности тенденция окружать себя непроницаемыми границами, затрудняя общение и сотрудничество. Фукуяма, заимствовав понятие «переживание» (Erlebnis) у немецкого философа Вильгельма Дильтея, перевел его как lived experience («жизненный опыт») и ввел его в дискурс об идентичности [335]. Когда это понятие фетишизируется, то уже не важно, что говорится, важен лишь сам говорящий [336]. Одно дело – признать «жизненный опыт» маргинализированных и бесправных групп, однако возводить вокруг них стены и определять их переживания как неприкасаемые, непостижимые и непередаваемые проблематично, ибо этот барьер препятствует общению, искусству, сочувствию, общим ценностям и совместным проектам.
Проблема с использованием Фукуямой понятия тимоса в том, что он смешивает три традиции, которые исторически никак не связаны
