оценки. Но это означает умеренность гегемонистских притязаний, интеллектуальную гибкость, большее сочувствие и меньшее высокомерие и патернализм.
Из упомянутой выше триады понятий Жюльен для своей книги выбрал два – культуру и идентичность. Он желал бы их деэссенциализировать, что полностью соответствует нынешнему тренду. Вопрос лишь в том, против чего он, собственно говоря, выступает? Опасность заключения культурной идентичности в национальных границах мне представляется весьма правдоподобной. Если у нации есть четкие территориальные границы, то культуры развиваются по языковым границам, между нациями. Подобно языкам, они взаимно переводимы и при этом многое перенимают друг у друга и накладываются друг на друга. Все это справедливо и для культурных идентичностей. Почему бы и нет?
Жюльен писал книгу о том, как правильно обращаться с культурой. Для этого он заменил привычное представление о «культуре как капитале» (Пьер Бурдьё), или собственности, или инвентаре представлением о «культуре как ресурсе». Это прекрасная мысль, против которой никто возражать не станет. Такое понимание указывает на потенциал, который скрыт в культуре и который раскрывается при активном взаимодействии с содержанием культуры. Нужно вникнуть в содержание, чему-то научиться и что-то усвоить, чтобы по-настоящему почувствовать, насладиться и оценить тексты или картины, традиции или представления. Это давно известно теоретикам рецепции. Но Жюльен идет гораздо дальше, его мысль намного радикальнее. В своей книге он объясняет читателю, как обращаться с «культурой как ресурсом». Для Жюльена контакт с культурой достигает кульминации в нетривиальной, высокой, изменяющей мир встрече с великим мыслителем. Платон и Парменид – вот примеры таких культурных героев, которые говорят с нами из вечности, чтение и понимание которых требует абсолютно новых ответов, меняющих нашу жизнь и мир. Культура как ресурс, говорит Жюльен, заключается в таком прочтении текстов, когда встреча с великими классиками философии происходит «на равных», порождая радикально новые идеи. Общение с гениями преследует единственную цель – подтолкнуть к обновлению и переменам. Широкое понятие культуры Жюльен сужает или радикализирует до встречи гения с гением, озарения с озарением. Этот звездный час нельзя исключить, но возводить такую форму интеллектуального парения, переклички одного гиганта с другим, как выражался Ницше, к обязательной норме кажется чрезмерным преувеличением.
Аргументация Жюльена слишком претенциозна. Почему? Потому что он явно хотел бы исключить, даже запретить поддерживать и укреплять в какой-либо мере идентичность человека ссылками на культуру, традиции, образ жизни. Культуре запрещено одно: вступать в контакт с идентичностью. Лишь этим можно объяснить, почему Жюльен особенно акцентирует свое внимание на концепции ресурса: «Культура, понимаемая как ресурс, преследует в конечном счете обратную цель, а именно развитие экзистенциальных способностей субъекта и прежде всего способностей к освобождению, из которых произрастает сознание/совесть (conscience). Такое развитие субъекта состоит именно в том, чтобы посредством культуры обрести возможность преодолеть ограниченность собственного Я, выйти из слияния с миром и, следовательно, вырваться из подчинения, чтобы прийти к свободе – к тому, что я называю в прямом смысле существованием» [324].
Звучит превосходно, однако пугает своей удаленностью от реальности. Это проявляется в радикальном противопоставлении «подчиненности» и «свободы». Идентичность всюду отождествляется с подчинением, культура же – со свободой. Такое противопоставление порождает и воспроизводит «вынужденную альтернативу», которая выступает здесь в качестве нормы и высокого морального требования. Вся книга Жюльена проникнута этим противопоставлением «хорошей культуры как ресурса» и «плохой культуры как идентичности». Что это означает для понятий «культура» и «идентичность» и как понимать свободу, о которой говорит Жюльен?
Культура ассоциируется у Жюльена неизменно с движением, а идентичность – как легко догадаться – со статикой и застоем. Все, что не ведет к движению и свободе, автоматически приводит к разделению и заключению в железной клетке. Движение, как было сказано, возникает через освобождение, обновление, разрыв с привычным положением. Культура как ресурс ничего не значит для простых смертных, она не для масс, ибо ее требования крайне высоки. Этот вызов брошен не столько «индивидуализму с его ограниченным эго, сколько субъекту как „Я“, который возвышает свой голос и тем самым берет на себя инициативу и выдвигает проект с целью вырваться из ограничений мира. Он ставит себя „вне“ сего замкнутого мира и, таким образом, начинает „существовать“ в истинном смысле этого слова» [325].
Проясним, какие же требования предъявляются индивидууму от имени культуры: он должен отбросить свое ограниченное эго и порвать со всеми социальными связями. Лишь отрешенный от всего, эмансипированный и автономный субъект способен перевернуть мир. Перед этим субъектом ставится единственная задача: держать мир своими новациями в непрестанном движении. Ибо к культуре имеет отношение лишь то, что «отклоняется от нормы, от ожидаемого и привычного» и что инициирует «постоянное обновление» [326].
Похоже, Жюльен оперирует понятием культуры, которое совершенно отличается от того, что было в обиходе в 1990-е годы: культура как совокупность укладов жизни и практик, идей и совместного опыта, которую люди во всем мире создают как свою неповторимую среду. Он исключает и все, что мы связываем с идеей культурной памяти: активной работой по сохранению материального и символического культурного наследия во всем его многообразии. Он молчаливо обходит вниманием основные институты культурной памяти и ее передачи, такие как архивы, библиотеки и музеи. Полностью игнорируются также предпосылки, необходимые для чтения и интерпретации текстов. За ними стоят процессы отбора и канонизации, сохранения и передачи, обучения и усвоения; и этим не исчерпывается список. Культура как ресурс отрывается от всех этих контекстов и практик из опасения соприкоснуться с нежеланным понятием «идентичность». Это ведет к радикальному сужению понятия культуры.
Аргументы Жюльена не новы, он заимствует у теории модернизации тезисы, которые повторялись на протяжении всего ХХ века. Например, в Германии в начале прошлого века Эрнст Трёльч выдвинул концепцию «экзистенциального историзма», не видя пользы от работы с «мертвой», отжившей свое историей. Он, как позднее Жюльен, призывал к живой культуре, которая «должна всякий раз, когда формируется конвенциональная история, ее сокрушать». Это обновление, совершаемое усилием личности, в свою очередь должно быть «по той же самой причине разрушено и заменено». «Это не просто игра отдельных личностей, которая, в конце концов, оборачивается уравниванием всех в некой посредственности; тут необходима борьба» [327]. В конце ХХ века столь же воинственную концепцию культуры и искусства отстаивал своим прочтением классиков Шекспира и Мильтона литературный критик Гарольд Блум. Он также ратовал за обновление унаследованных традиций путем разрушения и слома. «Свергнуть священные истины» – такова его формула культа оригинальности и гениальности в западной культуре; здесь он перекликается с Ницше: «Каждый великий эллин передает дальше факел соревнования; добродетель, если она велика, непременно положит начало новому величию» [328]. Очевидно, что Трёльч, Блум и Жюльен
