В сороковых годах XII в. появляется в венецианских источниках понятие «Венецианской коммуны». По своей идее — это все государство, все его население; практически — это венецианский патрициат, венецианская знать, сконцентрировавшаяся на Риальто.[1068] Политическое значение «общины» возрастает, значение дожей падает, хотя в документах, в частности, в дипломатических, они выступают рядом и дож даже впереди своего суверена, каким «община» становится по отношению к дожу. Они делят между собою управление, как делят и казну: рядом с «камерой» дожа появляется «камера» коммуны. Доходы последней, как и политическое значение, гораздо больше первой.
В сороковых же годах выступают и ближайшие советники дожа под разными наименованиями — preordinati, consiliatores, sapientes.[1069] Из них в два следующих десятилетия образуется Большой Совет в составе по числу членов неопределенном.[1070] Еще несколько позднее, в восьмидесятых годах во всяком случае, появляется и Малый Совет в составе шести членов по одному от каждой «сестьере» (1/6) Венеции[1071], хотя самый термин Малый Совет появляется только в 1207 г.[1072] Члены обоих Советов «избираются» ежегодно, хотя и в разное время, в марте и сентябре. Большой Совет стал выполнять функции суверена, Малый Совет — функции правительства.[1073] Разумеется, ряды обоих Советов заполнялись представителями знати, — в них она нашла конституционное оформление своей власти. Метод «выборов», осуществлявшихся путем кооптации особыми комиссиями из представителей знати, гарантировал аристократический характер обоих учреждений.
Вероятно с конца XII в. функционирует также и «Кваранция», судебная коллегия в составе 40 членов, Совет Сорока.[1074] Возможно, что члены этой коллегии долго скрывались под именем «судей», выступавших рядом с дожем.[1075]
В это же время или несколько позднее появляются различные коллегии магистратов, из которых особо важное значение приобретают «адвокаты коммуны», ведавшие, между прочим, казной коммуны. Возникает далее коллегия «нарочито приглашенных» rogati или pregadi[1076], которые превратятся позднее в consilium rogatorum, или Сенат республики.
Венецианская аристократия прибрала целиком к своим рукам и высшие духовные должности и не только в том смысле, что посты патриарха и епископов занимали ее представители, но также и в том, что «выборы» происходили под ее контролем. «Обещание» Якопо Тьеполо, относящееся, правда, к 1229 г., устанавливает, что «выборы» патриарха осуществляются клиром и «народом», но затем следует характерная оговорка: «если только на этот счет не будет иного мнения большинства нашего Совета», т. е. Совета при доже, Малого Совета.[1077]
Анализ классового содержания появившегося в восьмидесятых годах уголовного кодекса[1078], также свидетельствует о безраздельном господстве класса венецианских арматоров и купцов: кодекс сурово карает нарушение права частной собственности внутри государства, но он же весьма снисходительно настроен по отношению к морскому разбою, — запрещено ограбление только венецианских купцов и «венецианских друзей»[1079]; кодекс угрожает палочными ударами за мелкую кражу, но за крупное воровство, кражу у богатого человека, виновник должен заплатить жизнью[1080]; венецианские купцы, добивавшиеся защиты от «берегового права» у иностранных государей, позаботились о том, чтобы в пределах венецианских владений использование этого «права» каралось беспощадно, — возвращение захваченного в двойном размере при большом штрафе за это преступление гарантировалось в кодексе содержанием виновного в оковах до полной уплаты того и другого, причем дом его подлежал разрушению.[1081]
Во всей этой конституционной перестройке венецианского государства характерно не только стремление экономически сильнейшего класса прибрать к своим рукам все нити государственного управления, но и то недоверие к представителям собственного класса, которым проникнут дух всех этих преобразований: выборы дожа, начиная с 1172 г., обставляются все более и более усложняющейся техникой их проведения; все коллегии правительственного механизма довольно многочисленны, при решении всех вопросов простым большинством голосов и при кратком сроке полномочий членов этих коллегий.
Это недоверие к главе государства, дожу, и к каждому из своих представителей в отдельности не является случайным. Оно свидетельствует о наличии в Венеции еще одной социальной силы, которая, при известных условиях, могла быть использована отдельными честолюбивыми представителями господствующего класса в ущерб его интересам. Этою силой являются «популяры», или «народ», тот нижний слой «граждан», с которым аристократия не хотела поделиться политической властью. В руках этого класса — мы об этом уже говорили — сосредоточено было производство и выполнение «черной работы» в процессах обмена. Не случайным является то обстоятельство, что по мере возрастания экономической значимости этого люда, этого класса, венецианская конституция обставляется все новыми и новыми гарантиями против честолюбивых замыслов дожей и членов высших правительственных коллегий.
Венецианские источники не позволяют нам констатировать ни одного случая массовой борьбы этих классов между собою, не сообщают ни одного факта, который бесспорно мог бы говорить о ее наличии в рассматриваемое время. Несомненно, однако, что такая борьба, хотя и в глухой форме, все-таки существовала. Данные о такого рода борьбе сообщил нам участник Венецианского конгресса 1177 г., архиепископ Салерно Ромоальд. В фактах, сообщаемых автором Сицилийских анналов[1082], мы видим плохо организованное движение народной партии, натравленное против всемогущества аристократии, партии, которая демонстрирует свои гибеллинские симпатии, потому что официальная Венеция была в это время настроена прогвельфски. Голословное обвинение Ромоальда Салернского в тем, что он «выдумал» эти факты, свидетельствует только о нежелании видеть в историческом процессе процессов классовой борьбы.[1083]
Несомненно, однако, что в рассматриваемое время эта борьба ни в какой степени не ослабляла в господствующем классе Венеции воли к власти и безраздельному обладанию ею.
В исторической литературе высказывался взгляд, что Венеция недостаточно энергично выступала в период первых крестовых походов именно потому, что «в ее внутренней жизни не был решен вопрос о том, кто победит: „коммуна“, „община“ или дож.[1084] Мы увидим далее, что причина этого лежит в совершенно иной плоскости, но мысль о связи политики внутренней с политикой внешней, которая лежит в основе этого само по себе ошибочного мнения, заслуживает внимания. Правильнее будет высказать в связи с этим вопросом иное мнение: усиление могущества венецианской знати, класса арматоров, ростовщиков и купцов, нашедшее свое внешнее выражение в аристократических конституционных преобразованиях, в высшей степени активизировало внешнюю политику Венеции, политику „натиска на Восток“, давшую уже в XII в. известные результаты и приведшую к поразительным успехам в следующем за ним столетии.
2. Участие Венеции в первых крестовых походах
„Краткие венецианские анналы“ под 1099 г. сообщают: „В июле месяце венецианцы со своим флотом направились ко гробу господню“.[1085] Из других источников мы узнаем, что этому выступлению предшествовала некоторая подготовка. Двое уполномоченных, Бодоеро да Спинале и Фальери Сторнадо, были посланы в Далмацию, в задачу которых входило пригласить далматинские города принять участие в восточной экспедиции Венеции. Сплит выделил тогда в распоряжение незадолго перед тем избранного дожа Витале Микьеле один корабль и две галеры[1086], возможно, что некоторое количество кораблей было поставлено и другими далматинскими городами, признававшими тогда венецианское верховенство, — почти наверное это можно сказать о Трогире.[1087]
Во главе соединенного венециано-далматинского флота, состоявшего более чем из 200 вымпелов, был поставлен в качестве адмирала сын дожа, Джиованни Микьеле, а духовным руководителем предприятия — епископ столицы дуката, Энрико Контарини. В Градо от патриарха Пьетро Бодоеро адмирал получил знамя с изображением льва св. Марка, а епископ — символ предприятия — знамя креста.
Как и всякую большую морскую экспедицию, венецианцы начали поход с демонстрации своей мощи у берегов Далмации.[1088] Это показалось тем более необходимым, что прозорливые венецианские политики уже не сомневались более в честолюбивых замыслах венгерского короля и не были уверены в „верноподданнических чувствах“ далматинцев.
