План основателя израильского государства отнюдь не был возвращением к территориальной концепции, созданной им в 1918 году; прежде всего на этот раз он готов был всерьез и вполне искренне отказаться от Заиорданья. Однако куда важнее был интерес, проявленный им к южной части Синайского полуострова: в молодости этот националистически настроенный социалист резонно не считал территории, находящиеся южнее вади Эль-Ариш, частью Эрец Исраэль. Однако в 1956 году он совсем не случайно штудировал во время полета в Париж исторические книги, интерпретирующие сочинения византийского историка Прокопия[587] (Procopius). Дело в том, что в трудах последнего содержится упоминание о существовании иудейского государства Ютват на острове Тиран.
Быстрая военная победа на Синайском полуострове вселила в семидесятилетнего израильского премьера новые силы и энергию. В результате он публично продемонстрировал свой нисколько не уменьшившийся к старости территориальный аппетит. В письменном обращении Бен-Гуриона к бригаде, захватившей Шарм эш-Шейх[588], говорилось: «Мощными совместными действиями всех родов войск вы протянули руку царю Соломону, три тысячи лет назад превратившему Эйлат в первый еврейский порт… И Ютват, она же Тиран, которая тысячу четыреста лет назад была независимым еврейским государством, станет частью третьего израильского царства»[589].
Ничто не изменилось: в 1948 году Бен-Гурион считал аннексию захваченных в ходе войны территорий, находившихся по ту сторону границ, установленных планом раздела Палестины, «естественным» национальным процессом; в 1956 году воодушевленный премьер-министр трактовал завоевание Синайского полуострова как освобождение земель «аутентичной» родины. Всякий раз, когда международная ситуация позволяла использовать силу для реализации национальной фантазии, концепция большой «Эрец Исраэль» немедленно возвращалась в эпицентр лихорадочной политической активности.
14 декабря 1956 года, через два с небольшим месяца после окончания боев, в Шарм эш-Шейхе было создано первое израильское поселение, получившее название «Офир», заимствованное из библейского иврита[590]. Израильская армия уже начала отступать из отдаленных районов Синайского полуострова, однако Моше Даян, начальник Генерального штаба, инициировавший создание Офира, все еще считал, что полосу земли, простирающуюся вдоль берега Красного моря, Израилю удастся удержать и, следовательно, на ней можно селиться. Премьер-министр лично посетил новую рыбацкую деревню и произнес там речь о будущем израильском поселенчестве. У него даже зародилась идея построить неподалеку еще несколько приморских поселений.
Следующее поселение возникло очень скоро, однако в другом месте — в Рафиахе, на южной границе сектора Газы[591]. Солдаты Нахала[592] создали новое поселение в заброшенном военном лагере и даже вспахали около тысячи дунамов (квадратный километр) земли. Предполагалось быстро создать цепь поселений, которые отрезали бы Газу от Синая и превратили ее в израильскую (де-факто) территорию. Начала формироваться молодежная группа членов левого сионистского движения «А-шомер а-цаир», собиравшаяся построить рыбацкую деревню на белом песчаном берегу Средиземного моря. Организатором всех этих поселенческих мероприятий был Моше Даян, получивший полную политическую поддержку своего старинного соперника — Игаля Алона. Этот многообещающий молодой лидер сионистской «левой» уверенно заявлял:
«Если мы примем твердое решение защищать Газу… я не сомневаюсь в том, что город Самсона останется израильским, частью и наследием государства Израиль. Такая политика соответствует нашим историческим правам на сектор Газы, нашим жизненно важным интересам и нашему фундаментальному принципу — принципу целостности Эрец Исраэль»[593].
Первые поселенческие мероприятия за пределами границ 1949 года закончились сокрушительной неудачей. Резолюция ООН, требовавшая эвакуации всего Синайского полуострова, и мощное американо-советское давление положили конец надеждам Бен-Гуриона и его молодых помощников на немедленное создание «третьего израильского царства». Более того, скорое вынужденное отступление существенно охладило аннексионистский жар, так что начало казаться, что Израиль сделал правильные выводы и обуздал колонизаторские инстинкты, присущие ему в период основания и становления. Хотя в течение «золотого десятилетия» (1957–1967) границы и не были совершенно спокойными, в самом его конце Израиль отменил военный контроль за жизнью своих арабских граждан; более того, появились первые намеки на относительную нормализацию самого его присутствия на Ближнем Востоке. Нельзя исключить, что вступление Израиля именно в это время в «ядерный клуб» придало его политическим и военным элитам определенную уверенность в безопасности страны[594].
«Война 1967 года была единственной арабо-израильской войной, которой ни хотела ни та, ни другая сторона. Война стала результатом нарастающего кризиса, эскалацию которого ни Израиль, ни его враги не смогли остановить»[595].
Эту точную и сжатую историческую характеристику [июньской войны 1967 года] дал крупный исследователь арабо-израильского конфликта Ави Шляйм (Shlaim). Остается лишь добавить: вопреки распространенному сейчас мнению о том, что Насер не хотел доводить дело до войны, в то время как израильские генералы косвенным образом способствовали ее началу, трудно опровергнуть объективный альтернативный вывод, утверждающий, что именно Насер несет за нее основную ответственность. То обстоятельство, что в 1956 году Египет оказался «наказанным» без всякой вины: его — жертву агрессии — вынудили демилитаризовать Синайский полуостров и согласиться с дислокацией там чрезвычайных международных сил, не может служить историческим оправданием угрожающей, хотя и пустой военной истерии, поднятой в последующие годы египетскими средствами массовой информации. Египетский лидер попал в сплетенные им самим сети, чем искусно воспользовалась израильская армия[596].
Израиль, несомненно, достиг на девятнадцатом году своего существования фантастического военного успеха, однако, в конечном счете, угодил в еще более опасную ловушку. Он действительно не инициировал войну и не планировал — изначально — завоевать «территории, которых недосчитался в 1948 году» (хотя, несомненно, существовали заранее разработанные планы и на такой случай), однако не будет преувеличением [со вздохом] констатировать, что эти территории отнюдь не случайно сумели со временем целиком завоевать его самого.
Радость победы вскружила головы многим израильтянам и создала у них глубокую убежденность, что отныне нет ничего невозможного. Ощущение жизни в осажденном городе, возникшее после установления линий прекращения огня, так называемых границ Освенцима, — крылатое выражение, приписываемое израильскому министру иностранных дел Аббе Эвену, — было в одночасье вытеснено мечтами об обширных пространствах, о возвращении к древним ландшафтам, о библейском экстатическом воодушевлении, о возрожденной иудейской империи, напоминающей царство Давида и Соломона. Значительные «прослойки» израильского общества почувствовали, что обрели наконец пространство настоящей родины, то самое, к которому сионистская фантазия направляла своих носителей едва ли не с момента своего зарождения. И действительно, израильское правительство уже в 1967 году запретило Картографическому управлению Израиля обозначать на новых картах линии прекращения огня 1949 года (так называемую зеленую линию). С этого момента израильские школьники перестали сталкиваться со старыми, «временными» границами страны, тем более — изучать их.
Сразу после захвата Восточного Иерусалима, еще до окончания военных действий, Моше Даян объявил: «Мы вернулись к своим величайшим святыням[597], вернулись, чтобы никогда больше с ними не расставаться. В этот час, особенно в этот час мы протягиваем[598] нашим арабским соседям руку мира»[599]. Не следует удивляться, таким образом, гипнотическому экстазу, охватившему израильский парламент. 28 июня кнессет принял решение об аннексии Восточного Иерусалима и его окрестностей, торжественно заявив при этом, что будет активно стремиться к миру и к прямым переговорам «со всеми врагами» на основе возвращения захваченных в Синае и на Голанах территорий. Сегодня невозможно даже вообразить здравомыслящих израильтян, дружно и всерьез полагающих, что арабские лидеры, униженные военным поражением, могут вступить в серьезные мирные переговоры с Израилем на следующий день после [немедленной] юридической аннексии еврейским государством арабского и мусульманского «Эль Кудса»[600]. Тем не менее речь идет о почти консенсуальной израильской сионистской логике лета 1967 года; как ни странно, она отчасти дожила и до момента написания этих строк[601].
