Еще об этом же – в области искусства: в красоте всякого подлинного произведения искусства всегда можно найти закон . Однако рождается оно не от закона, а от "исполнения" его, от благодати; исполняя закон, красота преодолевает его. А когда остается "под законом" и хочет родиться "у закона" (современные иконописцы, все копирующие) – то умирает, становится стилизацией, так что закон оказывается смертью искусства. И не "закон", а красоту мы ищем и воспринимаем в искусстве…
Ненавистная всем революционерам полиция и "икона полицейского" в детективном фильме или романе. Полиция – "закон" и полиция – борьба со злом и торжество уже не "закона", а правды.
Ненависть к государству ("левое") и комок в горле при пении национального гимна ("правое"). Государство – закон и государство – строй, общность, даже красота.
"Обрядоверие" и опыт обряда как иконы и дара благодати…
"Права человека" (закон) и благодатная, радостная свобода от всяких прав: уничижение Христа…
Вторник, 9 декабря 1975
Опять все утро – с восьми до двенадцати – в семинарии, за разбором и обсуждением "кризиса". Возвращаюсь домой опустошенный и разоренный… Завтракают кроме мамы Том, только что вернувшийся из Найроби (Всемирный Совет Церквей), и Миша Аксенов. Том рассказывает об Африке и о конференции Совета Церквей. Последний вечер с мамой!
Среда, 10 декабря 1975
По возвращении с Kennedy Airport, куда я провожал маму. Эти пять недель с ней были трудными, а вот – в свете расставанья – остается только и именно свет, а также острая жалость к старости, одиночеству, беспомощности. Ехал домой, вспоминал изумительные стихи Baudelaire'a: "ange plein de bonheur, de joie et de lumieres…"1 . Что-то есть бесконечно важное в этом убывании жизни и в борьбе – беспомощной и безнадежной – за свое место в ней, за то, чтобы еще быть кем-то и чем-то, а не просто epave2 . И становится стыдно, что раздражался, что она "мешала" нашей жизни и т.д. Остается только то, что она дала нам "детство без печали". И что – по сравнению с этим медленным нисхождением в смерть – вся суета, окружающая нас и к этому торжественнейшему из всех возрастов жизни равнодушная? До сих пор – пятьдесят четыре года! – я неизменно жил в мире, в котором у меня была мать . А сегодня утром, когда она уходила от меня в коридорчик, ведущий к аэроплану, я
1 Из стихотворения Ш.Бодлера "Искупление": "О, ангел счастия, и радости, и света!" (фр.) (перевод И.Анненского).
2 развалиной, никому не нужной (фр.).
так остро почувствовал, что скоро-скоро будет мир без мамы и что с этого момента начнется и мое собственное "нисхождение".
Четверг, 11 декабря 1975
Объяснение вчера с вл. Сильвестром – "по душам". Я не мог бы быть "политиком", так как мне всегда ясна правота почти каждой точки зрения. Как это у Георгия Иванова: "Чем связаны мы все? Взаимностью непониманья…"1 . Потом, после разговора, особенно дружный и веселый ужин у Трубецких.
Вчера в [газете] International Herald Tribune разгром Солженицына за его статью в Times о Киссинджере. Громит его крайне правый William Buckley.
Вчера несколько часов над "Литургией" – и сразу хорошо и бодро на душе.
Пятница, 12 декабря 1975
Последний день лекций. Вчерашние заседания прошли благополучно, но измотали в конец. Однако, сидя с этими двадцатью очень простыми людьми, еще раз "умилялся" на Америку. Эта всегдашняя готовность отдать время, работать…
Несколько часов в Нью-Йорке. Темный, холодный, почти морозный и сухой день. И всюду огни елок, всюду предпраздничное возбуждение… Моя неистребимая любовь к городу , к его оживлению. Сейчас уже предвкушаю зимний, декабрьский Париж… Изумительная елка на Rockefeller Center. Когда смотрел на нее, укололо печалью: в прошлую пятницу, ровно неделю тому назад, привез смотреть на нее маму…
Понедельник, 15 декабря 1975
С восьми часов утра в моем кабинете. Сейчас двенадцать часов дня: все эти четыре часа без перерыва разговоры, телефоны, "проблемы": голова готова лопнуть, хотя и совершенно опустошенная. Чувство такое, что на меня льется какая-то лавина, от которой спасенья нет. Все люди от меня чего-то требуют – и мгновенно…
Вчера Литургия, обед и лекция (о патр. Тихоне) в храме Христа Спасителя на 71-йулице. Погружение, после нескольких лет, в русскую эмиграцию. Слушая хор – такой типично эмигрантский, с уже стареющими голосами, чувствовал, что возвращаюсь в детство. Все "концертное", все до боли знакомое – и потому все это родное и чувство хорошее. Много народу. После Литургии – тоже привычная "благодушная" атмосфера приходских обедов. Лекция. На лекции – Коряков, Слава Завалишин, несколько "диссидентов", приведенным Мишей Аксеновым и о.Кириллом Фотиевым.
В 3 часа едем на благочинническую вечерню. Теперь – погружение в другой мир. Вечер с восемью молодыми священниками.
"Нам внятно все…"2 . Но сама эта "внятность" становится невыносимым крестом.
1 Из стихотворения "Тускнеющий вечерний час…". Правильно: "Что связывает нас? Всех нас? – / Взаимное непониманье".
2 Из стихотворения А.Блока "Скифы".
Вторник, 16 декабря 1975
Теплынь такая, что, кажется, вернулось лето. Вчера все после-обеда в скучнейшем "оформлении" нового автомобиля, который мы, наконец, получаем.
Четверг, 18 декабря 1975
Часовая встреча, вчера, в Biltmore'e с Иваском. Хотя и постарел, но держится: какая-то рубашечка fantaisie и еще что-то вроде бус. Через десять минут становится ясно, что, в сущности, особенно разговаривать нам не о чем – разве что об общих знакомых. Его мировоззрение сложилось, даже, по-моему, окаменело: это все то же "Не люблю Ветхого Завета", "Мандельштама нужно причислить к лику святых", все, что я от него слышал годами. Доброжелателен, ценит дружбу, "приятен во всех отношениях", но "непромокаем" ни к чему, кроме того что уже стало его миром. Что меня всегда пугает в этих людях, это то, что – сознательно или подсознательно – их мировоззрение укоренено в желании "оправдать" себя.
Вчера, во время party у маленького Саши (три года!), с Л. прошлись по Пятой авеню, поглядели на елку у Рокфеллера. Все в огнях, все звучит Christmas carols, все вливает в сердце праздник.
Пятница, 19 декабря 1975
Последний день семестра, большинство студентов уже разъехалось, на утрени сегодня – горсточка. Как всегда, особенно ощущаю и люблю эту атмосферу кануна, предпразднества.
Забыл записать: на днях после одиннадцати вечера звонок от Николы Арсеньева: "Дорогой друг, я только что написал стихотворение и хочу прочитать его…" Самого стихотворения не помню: как всегда у него – воспоминания, небо, вода, солнце. Но остро почувствовал его одиночество, сознание ненужности – и вот этот звонок ночью. Жалость.
Вчера за ужином в [ресторане], где мы праздновали начало ее каникул, Л. меня спросила: "Что ты больше всего любишь в своей профессии?" Я думаю (и сказал): право и обязанность быть свидетелем (плохим, слабым, это уже другой вопрос) – главного ("единого на потребу"), того, значит, что не может быть ограничено ни эмиграцией, ни Америкой, ничем. Отсюда мое вечное удивление перед людьми, эту ограниченность даже не чувствующими, внутри ее живущими.
Суббота, 20 декабря 1975
Письмо от Солженицына:
"С Новым Годом! и с Рождеством Христовым!
Я, конечно, живо помню наши с Вами чудесные прогулки по Парижу под прошлый Новый Год и замечательные Ваши объяснения о Париже. Остается жалеть, что их было мало и большая часть осталась нерассказанной и непоказанной.
Благодарю Вас за поздравления и память, хотя сам вижу высшую удачу дня рождения – чтобы он не отличался от рядового, рабочего.
Что Вы читали в амер. прессе по поводу "Из-под глыб"? Если с какой статейки можно снять копию или ее саму – пришлите когда-нибудь.
Хотел бы, чтоб о Киссинджере статья моя повлияла, но есть ли надежда?
Жаль, что моя статья в Вестнике 116 Вас огорчила, но… так я увидел.
Шевелится ли в Вас мой "лабельский" совет: отдаться писанию книг? Ах, как мало русских перьев! Ах, как нужны такие блестящие и сильные, как Ваше!
Обнимаю Вас.
Мы с Н.Д. шлем самые добрые пожелания У.С. и Вам. Ваш А. Солженицын".
Вчера, окончив семинарские дела (каникулы!), изумительным, морозно-солнечным днем – у Ани с [внуками] Сашей и Анютой, подброшенными нам родителями (сами на балу "Петрушка"). Атмосфера Аниного дома. Счастье от маленькой Александры!
Чтение письменных работ. Я не знаю ничего скучнее этого занятия и нечестно увиливаю от него как могу.
Чтение двухтомной биографии Симоны Вайль. Всегда удивляющая меня одержимость мыслью, да и вообще всякая "одержимость". Сознание, жизнь – как бы без воздуха. Конечно, только такие люди выходят, пожалуй, в великие и святые , и я не без некоей печали сознаю свою полнейшую неспособность к этому абсолютизму сознания. Не знаю…
